*
После нескольких дней безделья, размышлений и волнений Райт решил, что лучшим выходом будет возвращение к работе. Работа поможет ему не думать о сроке, назначенном Кранцем.
Наследство Стакена, от которого он так открещивался, все же не миновало его. Ландсбергу захотелось совершить широкий жест мецената — он приобрел манускрипты Стакена и подарил их музею. Он не стал разбираться, что за история была у его зятя с завещанием, и не нашел времени сам его спросить. Ландсбергу было ясно, что Райт продолжает труды своего великого учителя. Он не сомневался, что доставит зятю удовольствие, купив египетские папирусы. С другой стороны, Ландсбергу представлялось, что правительство оценит такой щедрый дар и в журналах будут напечатаны фотографии большого филантропа, покровителя искусств. А оттуда недалеко и до ордена.
*
Райт теперь просиживал целые дни в библиотеке. Вот он входит в зал, где со стены смотрит большой портрет Шампольона и длинная шеренга его преемников. Он вспоминает совместную работу со Стакеном и каменный взгляд строгого профессора, все время следивший за ним.
Нынешние молодые помощники Райта, согбенные над текстами, были аккуратны и внимательны в работе, но далеки от подобных идеалов. Их влекла жизнь за стенами библиотеки — танцы, кабаре, изменчивый валютный курс. Они работали со словарями, не доверяя собственной интуиции. В три часа дня они с улыбающимися глазами захлопывали толстые книги, собирали в кучу свои заметки и с облегчением откладывали их в сторону. Это были послушные бараны — идеальные сотрудники для старого Стакена.
Райта они мало радовали: его скорее раздражал сам их вид.
*
Наступила зима. Было неприятно ходить по длинным залам музея, где попадались лишь редкие, случайные посетители. Они приходили больше для отдыха или скуки ради и казались мертвее окружавших их мраморных фигур.
Райт бродил по лестницам с этажа на этаж в поисках самых обширных залов, где он чувствовал себя свободней. Красные стены превращались в его воображении в святилище, полное жрецов. Изморозь на окнах, туманный сумрак коридоров вздымались клубами дыма, как во время тайного богослужения, от которого зависела жизнь любимой. Кадильница, ладан…
Голоса посетителей, проходивших мимо с Бедекерами в руках, пробуждали его от задумчивости.
— Вы обратили внимание на рисунки, украшающие греческие вазы? Если бы сегодня кто-нибудь вздумал предложить такую роспись…
— А вы считаете, что египтяне были менее смелыми?..
Райт отходил, не желая выслушивать суждения, выводившие его из себя. «Что все эти люди могут знать о Египте?… Можно ли сравнить искренность и непосредственность чувств египтян с нашей эпохой?..»
И он начинал думать о египетской поэзии, в которой откровенная чувственность идеально сочеталась с возвышенными духовными порывами.
*
Мэри подарила мужу на день рождения свой портрет. Художница уделила больше внимания очертаниям ее фигуры, чем выражению лица. Портрет повесили в салоне. Стоя перед ним, Райт едва замечал картину. Может, она висит здесь уже давно и смешно было бы вдруг ее заметить? Еще скажут, что Райт рассеян, как все профессора.
— Тебе нравится?
— Конечно… Только мне кажется, что этот портрет не должен висеть рядом с работой такого великого художника, как Гейнсборо… Я говорю исключительно о художественном уровне, абстрагируясь от…
— Это подарок тебе от меня…
— Спасибо, спасибо…
*
Кэти посоветовала Мэри отвести мужа к врачу. Райт становился все более резким, «невозможным» в общении. Если он сам не следит за своим здоровьем, необходимо о нем позаботиться. И если даже ее, Мэри, совершенно не беспокоит, как чувствует себя ее муж и что творит с собой, не следует забывать, что он ученый и его деятельность относится к сфере науки, то есть принадлежит, так сказать, всему обществу.
— Да, сберечь его талант — твой долг… Ты одна можешь повлиять на него и знаешь, как к нему подступиться. Если оставить все как есть, он превратится в нелюдимого сумасброда, пропадет… и после мы будем иметь с ним еще больше хлопот. Я говорю это тебе, Мэри, потому что он, как-никак, мой зять…
