— Черт возьми! Но разве у меня есть выбор, разве я могу иначе спасти мальчика? Разве не естественно, что ребенок мне дороже? Если я позволю Рамерсу вернуться домой, к жене и детям, разве я обреку его этим на несчастье?
— На смерть, всемилостивейший государь.
— Пустяки! Это ваше воображение.
— На смерть, повторяю я, господин епископ. Неужели вы думаете, что обагренный кровью вождь перекрещенцев простит ему его измену и его показания против Гиллы? Нет, о нет! Что бы ни возразил на это этот посол, который еще верит в мечты своей юности, я утверждаю, что вождь перекрещенцев не прощает и знает только одно наказание — смерть.
Епископ в смущении опустил голову: перед ним словно разверзлась пропасть. Сложив руки, глубоко потрясенный, он наконец воскликнул:
— Неужели я должен пожертвовать своим бедным ребенком, чтобы спасти от воображаемой опасности восставшего подданного, десять раз заслужившего смерть?
Скорбь графа настолько тронула студента, что он не смел ничего возразить. Зибинг же только сказал:
— У вас есть советник, который умеет свято чтить долг и обязанности честного человека. Спросите господина фон Менгерсгейма, ваше святейшество!
Эти обдуманные слова достигли цели. Вальдек вздрогнул, перед глазами его вдруг предстал образ строгого маршала, не привыкшего входить в сделки с вопросами рыцарской чести. Опустив глаза, он, однако, промолвил:
— А что ты скажешь, если, не принуждая Рамерса вернуться в родной город, я только позволю ему воспользоваться своей свободой? Он сам лучше всякого другого может судить о том, что ждет его на родине.
— Вашими устами говорит мудрость, государь, — отвечал вполне удовлетворенный Зибинг. — Если Рамерс сам освободит вас от данного ему обещания, то вы со спокойной совестью можете прижать к сердцу вашего сына.
В эту минуту в соседней комнате раздалось бряцание цепей. Рамерса ввели к епископу. Он имел смущенный и расстроенный вид и старался в глазах князя прочесть свою участь. Надетые на него оковы и усиленная стража, казалось, предвещали невеселую перемену в его судьбе.
Вальдек взглянул на него нетвердым взглядом; происходившая в нем борьба мешала ему сразу найти подходящие слова. Мучимый тяжелыми предчувствиями и неизвестностью, пленник наконец бросился на колени перед графом и взмолился:
— Вы, верно, хотите отдать приказ убить меня, ваше святейшество? Что я сделал, что вы хотите лишить меня жизни, после того, как даровали мне помилование?
Все утешения кустоса были тщетны. Только что поднятый со сна Рамерс не понимал или не хотел понимать того, что говорил Зибинг. Желая положить конец этой тягостной сцене, епископ приказал наконец всем замолчать и тоном, в котором как-то странно перемешивались деланное добродушие и естественная резкость, обратился к пленнику со словами:
— Заткни свою глотку и утри слезы, трус. Я не беру назад раз сделанного подарка; не возьму я и твоей жизни, которою ты обязан мне. Не считаешь ли ты меня кровопийцей, Калигулой? Ободрись же наконец. Дело идет о твоей свободе. Из любви к тебе, желая почтить тебя перед твоими согражданами, Бокельсон хочет поменяться со мной пленниками, выдав за тебя моего сына. Ты вернешься домой, к жене и детям, а я получу своего сына. Ты будешь состоять под моим особым покровительством, даже если бы нам пришлось при взятии города перерезать всех его жителей. Ну? Ты не радуешься? Ты еще раздумываешь?
— Вы поклялись мне, ваше святейшество… — тихо начал Рамерс.
— Клятвы даются только Богу и его святым; людям достаточно простого обещания. Да, я хорошо помню то, что обещал тебе. Но ты можешь понять, какую радость доставит мне возвращение моего сына, и я надеюсь, что, послушный моему желанию, ты не будешь настаивать на этом обещании.
Вне себя от страха. Рамерс беспомощно оглянулся кругом, пристально взглянул на Ринальда и вполголоса пробормотал:
— Этого человека я, кажется, знаю…
— Это не относится к делу! — резким голосом прервал его Ринальд и спрятался в тени колонны. — Решайся скорее и следуй за мной. Пророк жаждет твоего присутствия и дружбы.
— Он жаждет моей крови! — воскликнул Рамерс, закрывая лицо руками, словно чувствуя уже приближение сионского полководца. — Я трижды ловил его: он боится, что я проболтаюсь! Прикажите повесить меня, господин епископ. Если я должен принести в жертву свою жизнь, я охотнее умру здесь, чем в Мюнстере! Я слабый, связанный человек; я не могу помешать вам нарушить данное слово. Но помните, что есть Бог в небесах!
