Анжела вскочила и в слезах выбежала в соседнюю комнату. Ринальд замолчал с сокрушенным сердцем. До него доносились всхлипывания девушки. Он пошел за ней желая ее утешить.
— Зачем ты говоришь такие вещи, Ринальд? — с нежным упреком обратилась к нему Анжела.
— Ты обо мне плачешь?
— Слезы — это моя молитва к Богу, я прошу Его просветить твой разум!
— Ты за меня молишься, Анжела?
— Я не переставала думать о тебе, Ринальд.
Он снова заключил девушку в объятья, она не сопротивлялась и склонила голову к нему на плечо.
— Так слушай же, — начал он нежно. — Слушай: я люблю тебя, люблю безумно.
Она покачала головой.
— Ты сомневаешься во мне, в моей клятве? Возможно ли сомненье в такой священный час, когда я после долгих лет дерзнул открыться тебе в любви?
Девушка взглянула на него долгим взором, как бы стараясь проникнуть в его душу.
— Ты любишь меня, а не хочешь исполнить моей просьбы, не хочешь своротить с опасного пути, — прошептала она. — Ты любишь меня, а не перестаешь терзать мое сердце? Ты любишь меня, а говоришь о своей смерти и вызываешь в моем воображении картину твоей ужасной гибели?
Ринальд на мгновенье задумался, но затем решимость блеснула в его взоре, и он твердо ответил:
— И все-таки я люблю тебя, Анжела!
Девушка закрыла лицо руками. Она поняла, что теперь всякие просьбы были бы напрасны. Тот, кого она любила, возбуждал в ней чувство негодования как вероотступник. Тем не менее она была счастлива, узнав, что он ее любит: он изменил алтарю, но ей остался верен. Его верность — ей порука, что настанет время, и он отвернется от тех идолов, которым теперь курит фимиамы. Она простила ему свои страдания… Быть его ангелом-хранителем — вот заветная мечта ее сердца, и Анжела твердо надеялась теперь, что эта мечта осуществится.
Наступившее молчание тяготило молодого человека.
— Не пора ли подумать о деле, для которого мы пришли сюда? — спросил он добродушно. — Магистрат дал мне чин прапорщика, и под моим надзором находится часть насыпи у Биспинских ворот. В ней есть старый склеп; суеверные люди не отваживаются туда проникнуть, а охотники до чужого добра знают, что там нечего взять. Я бы хотел припрятать в этом укромном месте все наиболее ценное из имущества мастера Людгера: сам он ведь и не подумает об этом.
Разделяя план Ринальда, Анжела принялась разбираться в шкапах и ящиках и вынула несколько ценных вещей, над сохранением которых стоило потрудиться. Тут были подарки князей и знатных господ, друзей и близких, скромные украшения покойной матери и, наконец, наполненный золотом железный сундучок, обернутый полотном.
При виде этой драгоценной вещицы, Ринальд шутливо заметил:
— А я не подозревал, что твой отец такой богач! Анжела задумчиво взглянула на сундучок и сказала, передавая его Ринальду:
— Отец никогда не прикасался к этим деньгам, потому что они епископские, а епископ оскорбил его гордость артиста, предложив ему их. Это — плата за картину святой Елены…
— Постой! Говори правду! — прервал ее Ринальд в сильнейшем волнении. — Сознайся: это плата за твое собственное изображение?
— Да, — ответила, слегка покраснев, но не смутившись, Анжела. — Отец нарисовал мой портрет в царском одеянии Елены. Таков был его каприз.
— Проклятые деньги! — и Ринальд с угрожающим видом приподнял сундучок. — Я понимаю, почему твой отец не хотел к ним притрагиваться… Твой портрет!.. Проклятье! Какая цель была у епископа? Зачем понадобилось ему, чтобы твой портрет красовался на стенах Дюльменского замка?
— К чему эта злоба? Ты — загадка для меня, Ринальд. Епископ поступил с тобой великодушно, а потому я и верю в его добропорядочность, хотя видела графа только мельком, и то только раз, в день присяги.
Ринальд в смущении опустил глаза; Анжела стояла перед ним в гордом блеске невинности; и пыл, и смущение Ринальда сделались ей понятны, она остерегалась передать ему дословно свой разговор с епископом и, как и раньше, промолчала о своем участии в освобождении Ринальда.
Простота, с какой она рассказала о своем посещении епископского дворца, совершенно обезоружила студента; он упал перед Анжелой на колени и в раскаянии молил ее:
