— Безумцы, зачем восстали они на своего отца? — проговорила Анжела. — Поверьте мне, Ринальд, епископ — благородный человек.
— Как легко обворожить женское сердце! — проворчал студент сквозь зубы и даже топнул в негодовании ногой.
— Что с вами? — спросила девушка.
— Будьте добры, — насмешливо отвечал он, — назвать мне хоть один честный поступок этого достойного господина. Я лично мало знаком с благородством его души.
Анжела уже раскрыла было рот для поспешного ответа, но, опасаясь выдать слишком явно свою заветную тайну, спохватилась и ответила сухо:
— Соберитесь с мыслями, Ринальд, может быть, и в вашей памяти найдется случай, доказывающий снисходительность графа. Мне кажется, по отношению к вам он сдержал свое слово.
— Гм… Так и вам известно, что я, только благодаря капризу графа, гуляю на свободе? — надменно спросил Ринальд. — Какую цель преследовал он при этом, выше моего понимания. Думаю, он принял во мне участие только потому, что хотел избежать назойливых приставаний моего старого опекуна. Старик хотел загладить этим свою ошибку, в которую он впал, отрекшись от меня за мое чистосердечие.
Анжела сказала, добродушно улыбаясь:
— Если это и так, Ринальд, то я все-таки просила бы вас чем-нибудь вознаградить доброго пастыря за его раскаяние. Выйдите из того опасного круга, в котором вы запутались. Вы слишком честны, чтобы одобрять совершавшиеся вокруг нас насилия, и достаточно умны, чтобы ждать добра от этих заблуждений.
Ринальд покачал головой.
— Я не так легкомысленно меняю знамя моих убеждений. Из мрака к свету! Путем смерти к жизни! Вот мой девиз. Германия колеблется на своих устоях, отечество грозит преобразиться под натиском бури. Могут ли быть договоры с тиранией? Она стремится связать нам и язык, и руки, а на наше сознание наложить оковы. Если душа жаждет свободы, тело подлежит беспощадному уничтожению. Или полное возрождение, или пусть вовсе его не будет. Алтари наши запятнаны, а потому — долой их! Наши нравы порочны и напоминают языческие, а потому их надо пересоздать заново. Надо уничтожить расточительность и помочь беднякам. Своеволие единичных личностей должно уступить место неумолимой строгости закона, общего для всех. Нет, новый Союз будет походить на старый не больше, чем пламя на воду, сияние солнца на полуночный мрак. Другого спасения нет!
— Я не понимаю, Ринальд, сокровенного смысла вашей речи, но сердце мое полно боязни. Как бы было хорошо, если бы тысячи миль отделяли нас от этого города! Я бы не боялась ни за отца, ни за бабушку, ни за вас!
— Ты боишься за меня, Анжела? — спросил, не помня себя от радости, Ринальд. — Так я еще не окончательно потерял тебя, мое бесценное сокровище?
В сильном испуге вырвалась Анжела из его объятий и спросила:
— Потерял?… Меня?… Что должно это значить?
— Я с ума сошел! — проговорил Ринальд, схватившись за голову и как бы сердясь на минутный порыв. — Разве можно вам понять мои глупые речи? Действительно, вы сокровище, только не мое. И как мог я потерять то, что мне не принадлежало? Я тот бедняк, которому снился клад; а когда жаворонок разбудил его, он вновь сделался нищим, задремавшим под кваканье лягушек.
— Вы строги к себе, да и ко мне тоже, — тихо промолвила Анжела, и слезинка затуманила ее глазки.
— Сердце женщины мягко как воск, — горячо продолжал Ринальд. — Оно готово страдать не только по жениху или другу. Хоть я и стал вам чужим, пролейте все-таки хоть одну слезу над моей участью. Возможно, что вы и правы, что я паду в предстоящей битве, что и этот город со всеми его распрями обратится в одну общую могилу. Но что значат несколько тысяч людей в экономии всех народов земного шара? Пусть здесь погибает свобода: в другом уголке вселенной она воспрянет вновь. Предначертания судьбы должны исполняться. Гус умер на костре, но еще жив Лютер. Лютер проклял иконоборцев Карлштадта, но они еще не вымерли. Голова Мюнцера слетела на плахе, но из каждой капли его крови выросли полки анабаптистов, и мир будет заселен ими. Пусть же прольется и моя кровь, лишь бы она принесла обильную жатву. Кому какое дело до человека, у которого нет ни отца, ни матери, ни друга, ни возлюбленной?