А когда обоих доставили в штаб армии, все выяснилось до конца. Капитан Герке, так звали захваченного офицера, был специально ранен и оставлен в нейтральной полосе. Немецкая разведка рассчитывала, что он непременно будет подобран нашими разведчиками. У нас его поместили в госпиталь, и ни в какой-нибудь, а именно в полевой госпиталь 2093. Им, оказывается, удалось пронюхать, что всех раненых гитлеровцев мы помещаем в этот госпиталь, он — рядом со штабом армии, где есть врач, в совершенстве владеющий немецким языком.
— Фамилия ее Шевкун, — продолжал показания капитан Герке. — Она наша разведчица. Да, да, не удивляйтесь. Ее группа лишилась связи — вышла из строя рация. А командованию армейской группы Роммеля срочно нужны данные о ваших войсках. В мою задачу входило передать ей указание: срочно переслать собранные сведения через линию фронта… Я, как чувствовал, не хотел идти к вам… Сразу попался.
Капитан Герке готов был все выложить, лишь бы ему сохранили жизнь.
…И вот меня, одетого в эсесовскую форму, доставили в госпиталь 2093. Посмотреть на «диковинку» сбежались все раненые и обслуживающий персонал.
— Хорошего «языка» протаранили, — улыбался в прокуренные усы сержант на костылях.
— Глазищи-то, глянь, как у зверя дикого, — вторил ему сосед.
Но вот появилась высокая, лет тридцати пяти женщина в погонах майора и властно приказала:
— Разойдитесь! Чего сбежались? Подумаешь — невидаль!
Меня положили в отдельную, хорошо оборудованную землянку, в зарослях кустарника. Наконец, у моей постели остались только двое — майор и медсестра.
— Гаупштуфер[1] Герке, ведите себя спокойно, — обратилась ко мне майор. — Для нас в данный момент вы просто больной.
И принялась осматривать мои раны.
— Не беспокойтесь, господин Герке, дней через двадцать вы будете в полном здоровье, — говорила она мне в следующий раз, когда мы были уже совсем вдвоем.
Я сделал страдальческое лицо:
— Мне от этого не легче — «конец» ближе… Я готов всю жизнь лежать здесь…
Она промолчала.
— Таких, как я, у вас ведь расстреливают, — продолжал я.
— Это очередная утка господина Геббельса, — спокойно ответила она. — Вам наверняка сохранят жизнь, если проявите благоразумие, не будете запираться на допросе…
— И на это я даже не могу рассчитывать, — безнадежно закрыл я глаза. — Я только что прибыл из Франции и даже не знаю, какие части стоят на фронте.
Она заинтересовалась: неужели я прибыл с Западного фронта? Значит дела у немцев идут неважно? Я ответил, что действительно хвалиться нечем.
— Как вы попали в плен?
— Раненый два дня валялся на нейтральной полосе… И вдруг, надо же случиться такой беде, русские разведчики наткнулись…
Она вновь выразила надежду, что я могу рассчитывать на жизнь, если буду вести себя благоразумно. Я задумался: что бы могли значить эти слова, и спросил, откуда она так прекрасно знает немецкий язык.
— Сейчас надо знать немецкий — язык врага, — уклончиво ответила она.
Советский капитан только что окончил снимать с меня допрос, как в землянку вошла майор Шевкун.
— Что, развязали Герке язык? — спросила она, стряхивая с плаща дождевую пыль.
— Да, так… — уклончиво ответил он. — Что-то путает много… Видно не хочет всего выкладывать.
— Смотрите-ка! — удивилась Шевкун. — Значит не пошли впрок мои уговоры… Я, знаете, пыталась ему внушить, что от его откровенности зависит все его будущее. Конечно, это наивно.
Капитан улыбнулся и вышел.
Мы остались вдвоем. Шевкун поинтересовалась моим самочувствием и слегка пожурила за неразговорчивость на допросе.
— Все, что знал, рассказал, — сказал я и, пристально глядя ей в глаза, тихонько добавил: — Знаете, курить хочу… Не найдете парочку папирос. Я их с наслаждением и благодарностью выкурю.
Майор Шевкун встрепенулась и насторожилась.
Слова: «…с наслаждением и благодарностью выкурю» были кодированы. Смысл их был известен только сотрудникам АБВЕР — военной разведки вермахта. Они означали: «Могу ли я рассчитывать на помощь?»
Я еще раз повторил свою просьбу, ожидая ответа. Но она вдруг поднялась и вышла…
Однако вскоре вернулась, но уже не одна, а в сопровождении высокого старшины.
