Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека - страница 39

Чтобы Сережа не знал об этих ее поползновениях? Знал. Как-то он мне рассказал ленинградскую историю про женщину, которая мельком сказала ему, что он имеет некоторое отношение к ее ребенку, что его сильно удивило:

— Погоди, погоди, но для этого, как минимум, нужно… а мы с тобой бог весть сколько этим не занимались.

История такая прикольная, что я решил, Сережа ее присочинил и теперь меня мистифицировал. За ним это водилось. Тему закрыли, да у нас с ним было достаточно других, более волнующих сюжетов для разговоров.

По-любому, трудно поверить в упорное, упрямое многолетнее и неправдоподобное молчание означенной дамы по поводу отцовства своей дочери — вплоть до самой смерти Довлатова. Тем более это ее немотство прямо противоречит уверенным, задним числом, заявлениям о довлатовском отцовстве некоторых напрямую связанных с этой заявительницей завидущих, типа Ефимова или Штерн или Беломлинской (у той уж совсем дикая ложь), мемуаристов. А уж беспамятный выдумщик Валера Попов тот и вовсе на ходу меняет версии, как стоптанные башмаки, злоупотребляя правом рассказчика, которому покойник не может возразить. Сначала, в предисловии к мемуарному антироману этой матери-одиночки, вскользь помянута маленькая дочь, которую Довлатов, оказывается, не очень-то и признает, уверяя, что к моменту ее как бы зачатия уже не обладал необходимым «самым минимальным энтузиазмом» (это уже из письма самого Довлатова матери этой дочери), а спустя десятилетие в вымышленной биографии Довлатова говорит о Сережином отцовстве более определенно, а потому попрекает его, что не встретил мать с новорожденной из роддома.

Не только не встретил родительницу с цветами, но и не пришел на проводы (она эмигрировала значительно раньше Довлатова) и за двадцать лет — с 5 ноября 1970 года, когда эта девочка родилась, до 24 августа 1990 года, когда Довлатов умер, — так ни разу с этой девочкой — девушкой, женщиной — не встретился. Ни разу! Об этом пишет сам Довлатов в письме матери этой девочки, матери, которая сама признает этот факт невстречи, что противоречит лжесвидетельствам Валеры Попова о совместных с ним визитах к роженице и новорожденной, — перестарался. А согласился бы он повторить это под присягой?

Впрочем, даже он ни словом не обмолвился о физическом или хотя бы визуальном контакте Довлатова со своей гипотетической дочерью.

Зная Сережу довольно близко, никак не могу предположить в нем такого жестокосердия. Тем более такой ненасытной жажды мести любимой женщине через ее дочь — жажды, которая не утихала целых два десятилетия, до самой смерти, и Довлатов «вершил возмездие за жалость, которая была проявлена к нему в молодости и за которой Сережа тогда же разглядел скрытое равнодушие». Оставим в стороне чисто физиологический вопрос, кого пожалела эта жалостливая женщина, отдаваясь ночью в Павловском парке Довлатову, — его или себя, тем более ее «жалость» не ограничилась ночной случкой, но завершилась женитьбой и длилась (я все еще про «жалость») несколько лет кряду. Куда любопытнее другой оксюморон: через десять лет после первого соития из жалости и спустя годы после разрыва отношений и рождения у Сережи и Лены Довлатовой дочери Кати эта жалость, выходит, вспыхнула вновь, в результате чего — опять-таки выходит — родилась еще одна дщерь (не последняя), что дало моему соавтору Елене Клепиковой основания для стилистически изящного, но семантически неопределенного заключения о «двух или трех разноматочных дочерях» Довлатова. Здесь, однако, уже даже психоанализ не в помощь, которым мать своей дочери владеет в совершенстве, паче портрет его родоначальника висит в ее доме, а потому она оперирует такими понятиями, как, к примеру, «двадцать лет фиксации на одной идее мести сами собой переросли в документ сродни истории болезни».

Это она так про любовный роман «Филиал».

Но даже она вынуждена привести ответное, на просьбу повидаться или хотя бы написать ее дочери, письмо Довлатова, в подлинности которого у меня нет причин сомневаться.