Вполне в духе Бродского: где-то я уже упоминал или еще упомяну, как он оттолкнул других претендентов (включая мужа) и, взгромоздив на руки, задыхаясь, попер пьяненькую Лену Клепикову по крутой лестнице к нам на четвертый этаж, после того как мы ее приводили в чувство на февральском снегу. Было это в один из наших дней рождения, но, убей бог, не припомню, в каком году. В 70-м? В 71-м?
Но это к слову.
А еще я уговаривал сочинить мемуар о Довлатове ненадолго пережившего Сережу нашего общего соседа и Сережиного самого близкого друга Гришу Поляка, который был у него на посылках и выполнял все его поручения — от крупных до бытовых. А главное — он был единственный в мире человек, которого дико застенчивый Сережа не стеснялся. А ведь стеснялся даже своей жены. К примеру, никогда не носил шорты и ничего в обтяжку, стыдясь своей «тонконожести», как он сам говорил, зато любил просторные одежды — это при его длинных ногах и узких бедрах! К зеркалу было не подойти, вспоминает Лена Довлатова: мог часами вертеться перед ним, прежде чем выйти на улицу. Редкая в человеческом общежитии удача — Довлатову повезло на человека, которого не надо было стесняться. Это как в стихотворении Слуцкого: «Надо, чтоб было с кем не стесняться…» Кому как подфартит, Борис Абрамович! Сережа мог обзывать Гришу тюфяком, засранцем и поцем, как-то спьяну даже заехал ему в ухо и разбил очки, и, хотя сильно близорукий Гриша без очков — не человек, именно ослепший без очков Поляк привел Сережу той ночью домой. Он никак не отреагировал на удар, и на их дружбе этот эпизод не отразился.
Фактически Гриша был членом семьи Довлатовых и сохранил ей верность после смерти Сережи. Вот я и думал, что такому человеку просто грех не поделиться воспоминаниями о самом популярном ныне в России прозаике. А он успел только дать этим воспоминаниям, которые уже никогда не напишет, название: «Заметки Фимы Друкера». Под этим именем Довлатов вывел его в повести «Иностранка». Образ иронический и доброжелательный. В жизни Сережа тоже подшучивал над ним, но беззлобно:
— Гриша книголюб, а не книгочей. Книг не читает, а только собирает и издает. Не верите, Володя? Спросите у него, чем кончается «Анна Каренина»?
Этот эпизод имел посмертное продолжение, я к нему еще вернусь на страницах этой книги.
Мой сосед Сережа Довлатов
Уходят те, кого ты знал и кто знал тебя, и уносят по частице тебя самого. И хоть ты пока еще жив, но ты как бы уменьшаешься в размере, улетучиваешься, испаряешься, пока не сойдешь на нет, даже если будешь все еще жив.
Как долго я живу, думаю я, провожая мертвецов. В нашем и без того немногочисленном военном поколении мало долгожителей. Опять-таки вспоминаю Слуцкого — его точный стих про нас: «Выходит на сцену последнее из поколений войны — зачатые второпях и доношенные в отчаяньи…»
А сейчас — сходит со сцены. Поколение на излете.
Я любил Сережины рассказы, но мне не всегда нравился сглаженный, умиленный автопортрет в них.
— Уж слишком вы к себе жалостливо относитесь, — попенял я ему однажды.
— А кто еще нас пожалеет, кроме нас самих? — парировал он. — Меня — никто.
— Хотите стать великим писателем? — наступал я. — Напишите, как Руссо, про себя — что говно.
— Еще чего! Вот вы написали в «Романе с эпиграфами», и что из этого вышло? — напомнил мне Сережа о бурной, чтобы не сказать «буйной» реакции на серийную публикацию моего покаянного романа в «Новом русском слове».
Обмен репликами получался у нас клевый. Помню, мы тогда говорили о женщинах. Я завел было разговор на волнующий меня сюжет дефлорации.
— Не пришлось, — оборвал меня Сережа.
— А?.. — удивился я.
— Это она меня скорее дефлорировала, — ответил Сережа и пожаловался, что в лучшем случае он у женщины второй.
— Это что! — сказал я. — Куда хуже, когда не знаешь, первый ли ты. Вот это незнание и шизит больше всего.
Чтобы уйти от излишнего серьеза — что-то и его мучило тоже, — он пересказал подслушанный им девичий разговор на переговорном пункте в Пушкинских Горах. Еще до того, как тиснул этот подслушанный, а может, и вымышленный — кто знает — разговор в свою книжку. Не думаю, впрочем, что мне одному пересказал: такая замечательная находка. Реал — полуфабрикат, сырец для художника, даже если Сережа что-то похожее слышал, то додумал, отточил до блеска — сначала в разговоре, а потом на бумаге.
