По замечательной формуле Алексея Константиновича Толстого, бессмысленно сажать огурцы посредством геометрических вычислений. Точно так же бессмысленно путем отвлеченных рассуждений прийти к эйфории. Одно описание молящегося богомола, насекомого, на последних двух страницах «t» перевешивает всю эту книгу с ее тяжеловесной иронией. Но, к сожалению, время не располагает к таким текстам. Время располагает к тем текстам, которые бы раскупались читателями ради чувства своей принадлежности к интеллектуальной элите. До тех пор, пока это время не закончится, фабрика под маркой «Пелевин» будет выдавать тексты, повышающие самоуважение ничтожеств, тесты, которые позволяют этим ничтожествам настаивать на своей единственно верной картине мира, хотя в этой картине мира нет ничего, кроме жадности, зависти и отвращения. Но время изменится, и художник, я верю, последует за ним.
Вот на этой оптимистической ноте, как заканчивается и «Шлем ужаса», я бы закончил то, что хочу сказать я, и выслушал то, что хотите сказать вы.
– «Фабрика» – это словесный оборот, или вы действительно считаете, что «Пелевин» это проект?
– Нет, «фабрика» – это не обязательно коллективный труд. Я имел в виду другое. То, что все эти романы строятся по одинаковой схеме и по давно известному рецепту, – это у меня никаких сомнений не вызывает. Я не вижу художественной новизны в «Любви к трем цукербринам». Я вижу в ней некоторый шаг вперед – прочь от вечной борьбы с офисным планктоном.
Понимаете, в чем штука в «Цукербринах»? Почему «фабричность»? Я понимаю, что этот роман написан для Кеши, главного героя, Кеша там очень много занимается онанизмом, ну, просматривая разные вещи в интернете. И когда он видит следы, так сказать, этих занятий, он думает, что пора бы, наверное, заканчивать с виртуальным сексом или хотя бы сделать генеральную уборку. В чем штука вот этого вот точного уподобления? Дело в том, что когда человеку говорят о смешном и стыдном пороке, человек, как правило, не обижается, потому что он понимает: оказывается, все у всех так. И вот чтобы Кеша, который это читает, почувствовал укол, в буквальном смысле, самоудовлетворения, укол того, что он не один такой, а значит, он все делает правильно, – вот ради этого, собственно, и написана книга.
Но это не позволяет читателю прыгнуть выше головы. Это не позволяет ему выпрыгнуть из себя. Читая Пелевина, мы все время себе признаемся в низком и мерзком – это верно. Признаемся радостно, потому что оказывается, не мы одни такие. Но вот то, что мы за это низкое и мерзкое пытаемся себя уважать, – это как раз очень дурной тон.
Почему эти книги – «фабрика»? Потому что конвейер не предполагает никакого разнообразия. Маркетинговая стратегия – не требует разнообразия. И дальше это все будет превращаться в бесконечные джинсы со стразами. Вот один раз получились джинсы со стразами – теперь со стразами будет все: джинсы, трусы, стринги, ботинки… Так вот я о том и говорю, что как раз фабричного в этих произведениях то, что это произведения трендовые.
– Пелевин не занимается художественными поисками – он занимается высказыванием личного мнения.
– Ради Бога, но тогда зачем это называть романом? Тогда честно напишите: рубрика «Сокровища философской мысли» – маркетинговый результат будет соответствующий.
– Писатель не высасывает жизни, а накачивает читателя дополнительными жизнями. В идеале.
Так это в идеале, ребята… Это в идеале он насыщает его чем-то. А обычно, будем говорить правду, конечно, писатель сосет окружающих, он высасывает их жизни – эта метафора присутствует и у нашего любимца, нашего недавнего героя Стивена Кинга. Ведь что такое его экстрасенс Смит в «Мертвой зоне»? Это прообраз писателя, авторская карикатура. Помните, что чувствует Грег Стилсон, когда Джонни Смит прикасается к нему? Чувствует, что из него высасывают то-то, что-то вытягивают. И больше того, у нас и о Толстом есть подобная ужасная запись, когда то ли брат Мечникова, то ли кто-то из родственников Фета, я не помню точно, кого он посещал на смертном одре, говорил: «Пусть он больше не приходит. Он приходит смотреть, как я умираю. Ему это нужно для художественного наблюдения». А помните, как у Набокова Мартын, посетив писателя, через две недели в его рассказе увидел такой же свой галстук «серый с розовым» и почувствовал себя ограбленным?
