Да, ничего не поделаешь, всякий, кто общается с писателем, чувствует себя высосанным, использованным. Это проклятие писателя, но это не значит, что офисный планктон должен приравнивать себя к этой проклятой касте. Вы, ребята, даже и сосать толком не можете – вы только смотрите с завистью, как это делают другие.
– Как вы относитесь к тому высказыванию, что Пелевин просто подмечает какие-то вещи, которые происходят в современном российском обществе и отражает их, как зеркало, а не пытается это генерировать, так сказать, самостоятельно?
– Пелевин делает всю жизнь одно и то же. Он не просто подмечает – он типизирует. Он умеет очень точно увидеть в водонапорной башне сходство с вавилонским зиккуратом, он умеет увидеть в детском саду сходство с тюрьмой, умеет увидеть в биографиях цепочку сходств-реинкарнаций – иными словами, он умеет замечательно нанизать реальность на шампур концепта.
Но фокус литературы состоит в том, чтобы прыгнуть за грань реальности. Когда Пелевин описывает покои Иштар Борисовны, мы чувствуем мучительную попытку выпрыгнуть за реальность, но, к сожалению, эти покои, эти анфилады пещерные так же скучны, как сама пещера.
Для того чтобы понять, чем отличается писатель созидающий от писателя креативящего, достаточно перечитать Александра Грина, который не обладает ни пелевинским остроумием, ни пелевинской афористичностью, ни пелевинской точностью, но обладает способностью как-то надуть ваши легкие кислородом, обладает способностью внушить вам, что жизнь не сводится к тому, что вы видите, в ней есть небесные краски. А весь Пелевин – это страшный вой волка-оборотня, который умеет быстро бегать, но летать не умеет. Это страшный вой человека, лишенного каких бы то ни было способностей. У него крылья нетопырьи. Это настоящая трагедия недохудожника. Трагедия великого, может быть, мыслителя, человека, который слишком сознает свои барьеры и не может выпрыгнуть за них.
И этот вой – он всегда подлинно художественный, очень музыкальный. Понимаете, отчаянье прыгуна, который не может прыгнуть, – это иногда замечательней самого высокого прыжка. Но все-таки это не прыжок. Сам Пелевин замечательно сказал о постмодернизме в «ДПП (NN)»: «Это когда ты делаешь куклу куклы. И сам при этом кукла». Это очень точная формула. Но, к сожалению, здесь есть и некий автопортрет, потому что Пелевин – это великий летописец упущенных возможностей. Это мучительный крик летучей мыши о том, что она не птица. Вот этот афоризм я вам, так сказать, дарю.
Но что поделать, если ты родился летучей мышью? Ну ничего не поделаешь. А что делать, если ты хочешь приблизиться к Толстому? Разумеется, вступать в толстовскую секту, потому что писать как Толстой ты не будешь все равно. Но должен вам сказать, что летучих мышей я люблю в некотором смысле даже больше, чем птиц. Заметьте, что в «Цукербринах» птицы – носители зла. И это не просто скачано с игры «Злые птички», это летучая мышь завидует птичке, а бог у нее свинья. Потому что он другого бога не видел. Ну что поделать…
Это не значит, что Пелевин хуже кого-то, наоборот, Пелевин честнее кого-то, потому что Пелевин, по крайней мере, летучая мышь, которая все-таки как летучая мышь летает. Но когда 90 % современных российских писателей, будучи лягушками, имитируют летучую мышь только на том основании, что у них есть перепонки, Пелевин на этом фоне высится как вавилонский зиккурат.
Просто подождите, изменится время, и появятся другие животные.
– Кому адресованы пелевинские тексты на Западе? Очень много переводится, в том числе и на Азию, на китайский, на японский.
– Это Восток.
Конечно, понимание текстов Пелевина на Западе крайне затруднено. Потому что главная проблема современной России – пустотность, героически осмысливаемая Пелевиным – вряд ли так понятна на Западе. Может быть, она более понятна на Востоке, где интерпретируется в буддистских терминах. Это долгая, трудная тема.
Я думаю, что воспринимают эти люди у Пелевина примерно, то же, что они воспринимают у всех писателей «поколения Х»: у Коупленда, у покойного Уоллеса, у Паланика в особенности – чувство великого замаха и огромного разочарования. Стране пообещали – и она вот во что превратилась. Это ведь и Запад пережил. Я говорил на предыдущей лекции, это тенденция общемировая. Харуки Мураками рефлексирует ее в Японии. ведь во всех текстах Мураками, обратите внимание, присутствует великое ожидание и великое разочарование. Особенно в последнем трехтомном романе про 84-й год. К сожалению, и тексты Мураками всегда оставляют ровно такое же впечатление. Ты думал, что сейчас тебе будет какое-то величие, а вместо него очередной пшик. И судьба Мураками пока отражает эту же ситуацию: ты думал, тебе сейчас Нобелевская премия, а она уходит к Модиано, который, при всем моем уважении к нему, написал, во-первых, меньше, а во-вторых, ну все-таки это далеко не так увлекательно, как «Охота на овец».
