Митрофан Николаевич радостно и широко развел руки в стороны.
— А это, товарищ подполковник, уже ваша прерогатива. Хочешь, в капэзэ их сажай, хочешь, грузи их всех на «Кировец», и чтоб в двадцать четыре часа их духу в районе не было! Или целуйся с ними, понимаешь, братайся, солидарность международную изображай! Это тебе уж, Федор Борисович, виднее. Идите, товарищ подполковник, и меня в эти глупости не втягивайте. Думаешь, я этих древних римлян не видел? Видел я их, Федор Борисович. Я их столько видел, что у ихнего цезаря глаза бы на лоб полезли, если бы он стольких наших увидал. Но… — При-года резко остановился и погрозил подавленному начальнику милиции пальцем, — не моя это прерогатива, понимаешь, не партийное это дело. Партия, она, как говорится, направляет и поправляет, хе-хе-хе… Так вот, я вас, Федор Борисович, что называется, поправил, и выметайтесь вы с этим древним греком из райкома партии и действуйте, как вам закон и совесть подсказывают!
И Пригода сделал легонькое движение пальчиками, ловко пробежав ими по ладони, как маленькими ножками.
Дыряев вздохнул, встал и вышел из кабинета.
Римлянин степенно обернулся на скрип двери.
Переводчик Гладышев вскинулся с радостной надеждой, но тут же угас, увидев мрачный лик начальника милиции. Что касается секретарши Клавочки, то неожиданно она пришла в себя, избавилась от мужественных чар голоногого легионера и теперь сидела смущенная и чуточку надменная. Стыдливый румянец на ее щеках пробивался даже через густой слой французской пудры. «Чует кошка, чье мясо съела! — с ехидством подумал Дыряев, который сам не раз пытался подкатиться к райкомовской диве, но получал довольно невежливые отказы. — Дождешься, шалава, что Митрофан Николаевич тебя из секретарш попрет, будешь тогда опять в пивной недоливами в кружки заниматься!»
— Не принимает? — спросил Гладышев. Начальник милиции пожал плечами.
— Указания даны, — с натужной улыбкой сказал он. — Пройдемте, товарищ Прист, к вашему коллективу. Будем решать, где вас разместить. Да и о довольствии надо побеспокоиться. Согласно компетенции и прерогатив нашей службы.
Гладышев повернулся к терпеливо ждущему центуриону и что-то принялся ему объяснять на плохой латыни, помогая себе жестикуляцией и мимикой. Птолемей Прист понял, что в аудиенции ему отказано, но это, как ни странно, только усилило его уважение к неведомому Первому — выходит, что очень он был занятым человеком, если отказался принять центуриона, несмотря на превосходство его легиона над местным воинством. Занятой человек был Первый, занятой и мужественный. Птолемей Прист посмотрел на озабоченного Дыряева, на смиренно горбящегося переводчика, на ставшую надменной и неприступной напудренную женщину за столом, которая одновременно походила на весталку и гетеру, неожиданно для самого себя подмигнул ей и сказал:
— Иниквуиссимам пацем юстиссимо белло антеферо! (Худой мир лучше доброй ссоры (лат.)
Митрофан Николаевич Пригода, избавившись от неожиданных посетителей, долго безуспешно пытался связаться по телефону с обкомом или, на худой конец, с соседним районом, но в телефонной трубке свиристело, словно в аппарате засел батальон влюбленных соловьев, а трещало так, словно сотня закройщиков разом рвали отрезы тканей.
Митрофан Николаевич с досадой бросил трубку на рычаги и выглянул в окно.
Дождь перестал, но, судя по тучам, настойчивость небес не иссякла, а только ненадолго взяла передышку.
Вдоль по улице, ближе к заборам, шла странная троица. Первым шел начальник милиции в серой форме и такой же фуражке, с трудом вытягивая из жирной грязи хромовые сапоги. За ним шел ражий плечистый центурион, демонстрируя мускулы и громыхая поножами. Чуть поотстав от них, сутулясь, размахивая руками и поминутно озираясь, брел учитель рисования, и взгляд его, обращенный к райкомовским окнам, на мгновение показался секретарю райкома безумным.
Он вдруг ощутил себя бездарным статистом, играющим в какой-то дикой сюрреалистической пьесе.
«Римский легион… Центурион… Переговоры… Бред! — подумал Митрофан Николаевич и потряс головой. — Бред!» Не может такого быть, понимаете, не может! Хреновина с морковиной. С крупной красной морковиной. И правильно он, Митрофан Николаевич, сделал, что не опустился до переговоров с этим полуголым бродягой. Страшно было и подумать, что с ними сделали бы на бюро обкома за эти переговоры.
