— Это ее мать, — указывая на говорившую, произнес Саадулла. — Что же говорить мне? Я мужчина, и я хотел узнать правду.
— Каким образом? — тихо спросил мулла.
— Я попросил двух моих родственников и двух молодых жителей аула последить в мое отсутствие за женщиной, живущей в моей сакле, — хмуро рассказывал Саадулла.
Было ясно, что так он называл свою жену не только из соблюдения горского этикета, но и потому, что она была противна и ненавистна ему.
— И что же? — спросил Гамзат-бек.
— Я ушел в набег на русские станицы. Это было тогда, почтенный Гамзат-бек, когда ты и Шамиль-эфенди, согласно воле имама, повели нас на Табасарань.
Гамзат кивнул.
— Уже на следующий день мои свидетели захватили эту женщину, — не глядя, показал он пальцем через плечо на стоявшую без покрывала бледную, съежившуюся от стыда и страха женщину. — Захватили в бесстыдстве и грязи в кустах возле Сурхайского родника.
— Кто твои свидетели?
Из толпы вышли четверо аварцев. Один был еще очень молод, лет семнадцати, не старше, остальные повзрослев.
— Мы! — одновременно сказали они, подходя к судьям.
— Поклянитесь на коране, что каждое ваше слово — правда и что ложь не очернит вашу совесть.
И мулла коротко прочел кусок из суры, говорившей о святости домашнего очага мусульманина. Потом все четверо, ничего не понявшие из арабских текстов, подмяли руки и, поцеловав краешек книги, начали рассказывать, как они проследили нечестивую пару любовников и застали их почти без одежд в объятиях, у подножия Сурхая.
Внезапно все замерло. Стало так тихо, что слышен был шорох осыпавшегося под ветром песка, легкий шум деревьев, отстоявших довольно далеко от места сборища.
Полунагая, в грязной, изодранной, спускавшейся к босым ногам рваными клочьями рубашке, белая от стыда и страха, опустив голову, стояла молодая, лет двадцати трех женщина, на которую с тупым вниманием и насупленными лицами смотрели люди. Непрекращавшаяся мелкая дрожь била ее. Лицо, грудь, руки, все тело тряслось, как в лихорадке.
Ее любовник, плотный приземистый парень лет тридцати, стоял рядом со скрученными за спиной руками. Он смотрел себе под ноги и ни разу не взглянул ни на судей, ни на толпу, ни на женщину, с которой был застигнут два дня назад. Лицо его было хмурым и злым. Казалось, он не видел никого, не слышал ни муллы, ни свидетелей, подробно и сбивчиво рассказывавших о том, как они проследили нечестивую, развратную пару и как, при каких обстоятельствах застигли их. Он не взглянул на женщину даже тогда, когда она, подавленная подробностями допроса свидетелей, зарыдала, глотая вырвавшийся из горла крик.
— Кто может опровергнуть свидетелей, заставших этих людей в грехе и прелюбодеянии? — вытягивая руку в сторону женщины и ее любовника, спросил кадий.
— Что там опровергать? Эта блудница чуть ли не на глазах всех аульчан распутничала с ним.
— Все верно!
— Гадина! Притворялась тихой, скромной, а сама погубила парня, — раздались негодующие голоса.
— Убить их надо!.. Камнями, как собак поганых, — срывая с головы платок, дико закричала, подаваясь вперед, мать подсудимой.
И сейчас же все женщины одобрительно и громко загалдели.
— Правильно сказала, Чаба-хан! Как шелудивых псов, чтобы другим неповадно было.
— Тише, женщины! Суд еще не окончился, — поднимаясь с камня, остановил их кадий. — Решать будем после, а сейчас пусть скажут сами эти… Скажи, женщина, почему ты впала в грязь и грех с этим мужчиной? — не глядя на подсудимую, спросил кадий. — Может быть, муж твой плохой, не годится для брачной жизни?
Все насторожились. И хотя это была обычная судебная проформа, необходимая по шариату при разбирательствах такого рода, тем не менее все жадно смотрели на преступницу, ожидая ее ответа. Но она, по-видимому, не только не поняла, даже не слышала вопроса.
Шамиль всматривался в ее помертвевшее лицо и судорожно дергавшиеся плечи, потом перевел взгляд на мужчину, и ярость охватила его.
«Убить обоих. Забить камнями и залить яму грязью», — подумал он.
Гамзат-бек молча гладил ладонью свой широкий базалаевский кинжал, на котором кубачинские мастера искусно вывели по серебру сложный восточный орнамент. Перехватив взгляд Шамиля, он тихо шепнул:
