Сумерки быстро сгущались, и тогда полковник приказал картечью и гранатами обстрелять холм. Ударили орудия. Картечь сметала защитников последнего опорного пункта иранцев.
Забили барабаны. Донцы перекинули пики наперевес, драгуны рванули из ножен клинки, сверкнув штыками, пехота развернулась к штурму.
На холме показалось белое знамя. Сарбазы сдавались. Свыше девятисот человек с двумя батальонными командирами, двумя орудиями, тремя знаменами и несколькими фальконетами сдались Шабельскому.
Это был последний акт генерального сражения на елизаветпольской равнине. Иранской армии больше не существовало, и памятник Низами смотрел на равнину, по которой гнали пленных и подбирали трофеи усталые, возбужденные и счастливые русские солдаты.
При поспешном бегстве неприятеля русские захватили три лагеря, четыре знамени, четыре орудия, много фальконетов, до ста зарядных ящиков, более двух тысяч пленных.
Персы потеряли убитыми свыше двух с половиной тысяч человек.
С русской стороны было убито двенадцать офицеров и двести восемьдесят пять солдат, причем большая часть этой потери приходилась на долю Нижегородского полка, потерявшего семь офицеров и сто тридцать семь драгун.
Обрубленный палец мешал Саньке в бою. Кровь перестала сочиться, но острая боль вскоре перешла в ноющую, то и дело дергающую весь локоть.
Поле боя было спокойно. Битва закончилась, и солдаты поротно собирались на равнине.
— Э-эй, третья рота… ширванцы, сюда! Егеря, в колонну! Грузинцы, к дороге! — слышались крики офицеров, собиравших своих отбившихся или копавшихся в трофеях солдат.
Санька пошел к колонне ширванцев. Солдаты, усталые, возбужденные, сходились отовсюду.
— Ка-ак его вскинули на штыки! — рассказывал кто-то из очевидцев смерти подполковника Грекова.
— Ну, им тоже досталось! За командира мы положили мало не сотню персюков.
— Штыком лучше работать, сподручнее, — донесся до Саньки чей-то голос.
Морщась от боли, он стал в шеренгу, думая о Небольсине.
— А ты что, Елохин, здесь? — обратился к нему штабс-капитан Ручкин. — Иди, старик, в околоток. Разве ж можно с такой рукой в строй?
Санька глянул на ладонь. Обрубленный палец набух и потемнел.
— Кстати, и своего поручика повидаешь. Передай ему, ежели жив, поклон от меня.
Слова офицера, словно прочитавшего мысли Елохина, встревожили унтера.
— Слушаюсь, вашбродь! — И, сдав свое ружье фельдфебелю, он зашагал в тылы.
«Как он, голубок наш, Александр Николаевич, жив ли?» — беспокойно подумал он, тяжело вздыхая.
— Э-э, брат, расставайся с пальцем! Немедленно надо ампутировать, — сказал врач.
— Резать станете? — спросил Санька.
— Ну да! Где ж это ты столько времени болтался? Сразу следовало, да хорошо еще что вовремя пришел, а то всю ладонь напрочь отрезал бы, — разглядывая его опухший палец, продолжал врач.
— Вам видней, вашбродь! Резать так резать. А позвольте спросить, каков поручик наш, Небольсин Александр Николаевич?
— Это что, твой ротный?
— Так точно, полуротный, — тревожно глядя на врача, объяснил Санька.
— Да. Кажется, был у меня такой, а может быть, это на другом пункте. Нас ведь, братец, здесь двенадцать докторов работает. Обожди, мы тебе сейчас отнимем палец, а потом и узнаем о поручике.
Врач посмотрел на палец, перевел взгляд на унтера и тихо спросил:
— Хватит силы, ежели прожгу тебе рану? Предупреждаю, будет больно, зато наверняка сохраним ладонь.
— Как изволите, вашбродь, делайте, что лучше, а насчет боли, — Санька усмехнулся и махнул рукой, — за двадцать пять лет действительной службы я, вашбродь, нахватался всего — от пуль и до «зеленой улицы».
Врач со вниманием посмотрел на старого солдата.
— Садись сюда, старина, да крепись и не дергай рукой. Если станет невмоготу, крикни.
— Ничего, вашбродь, стерплю. Делайте дело!
Врач облил водкой запекшийся обрубок пальца и насыпал на стол горстку пороха.
— Суй сюда палец.
Унтер вложил остаток большого пальца в порох, врач поднес лучину к пороху, и он, зашипев, вспыхнул ярким огнем и погас.
— Больно? — участливо спросил врач невозмутимо сидевшего Саньку.
— Малость есть, так точно! — ответил унтер.
— А теперь держись, начнем самое главное, — сказал врач и мигнул двум солдатам в белых, запачканных кровью халатах. Солдаты стали по сторонам Елохина.
