Липат тоже оживляется.
– Баяли встречные бурлаки [1] , что тут на графскую экономию много народу требуется… Только управитель у этого графа настоящий лютый пес!
– Все они для нашего брата псы!.. – откликается Прохор.
На широкой площади села Наскафтыма по воскресеньям народу – нетолченая труба. Торговцы, с красным и иным товаром на возах, прасолы, батраки, богомольцы, больные, ожидающие приемной очереди в больнице, и вообще сельчане, особенно бабы, находящие удовольствие в том, чтоб поглазеть на других и потолкаться.
Вокруг площади торговые и трактирные заведения, казенная винная лавка, волостное правление, полицейский стан, дома духовенства и местных богачей.
В трактире настежь распахнуты дверию Над воротами вывеска: «Отрада» – чайная купца Парамонова. Около трактира вытоптана кружевина. Здесь сложены после стройки старые бревна, кучи мусора и кирпичей. И здесь же происходит наемка батраков.
Начиная с весны, как только солнце пригреет ожидающую землю, больше трех миллионов их растекается широкими потоками во все концы России. С мешками и косами за спинами, рваные и босые, с опухшими ногами, покрытыми ссадинами и мозолями, идут они, часто сами не зная куда, пока, наконец, нужда не забросит их в господскую усадьбу, к лавочнику, прасолу, кулаку или попу.
Рано утром, пока еще не догорели на востоке рдяно-золотые полосы зари, Прохор и спутники его уже были на площади. День обещал быть ясным и солнечным. Омытое дождями, голубело прозрачное небо.
Людской гомон плывет по площади, сливаясь с последними ударами церковных колоколов. Кончается обедня, народ выходит из церкви. Прасолы и другие хозяева-наемщики чтут старые обряды: раньше, чем не кончится церковная служба, никто из них и не подумает рядиться с батраками.
Прохор сидит на земле, широко расставив ноги и подоткнув под себя уже успевший просохнуть зипун. Он жмурится от солнечных лучей и часто моргает воспаленными от грязи и простуды глазами.
Рядом такие же, как и он, исхудавшие за зиму, оборвавшиеся и уставшие от долгого пути рабочие из Пензенской, Тамбовской, Нижегородской и других губерний. Немного подальше – кучка татар в круглых шапочках-тюбетейках. Еще подальше мордвины – в белых до колен холщовых рубахах. Мордвин охотней всего берут на работу, они послушны, нетребовательны, сговорчивы в плате и все хорошие косцы.
На мгновенье смолкает гомон. По рядам батраков проходит сдержанный гул.
– Черномор пришел!.. Черномор!..
Черномором зовут Флора Евлампиева, конторщика Суховражеского имения графов Уваровых. Кличку эту ему дали за землистый цвет лица и еще за то, что он жаден, хитер, суров и безжалостен к рабочим, выжимая из них соки не столько для обкрадываемого им хозяина, сколько для своего кармана.
Черномор идет с несколькими прасолами, – они делают пока предварительный осмотр… В руках Черномора ременная плетка, какую употребляют на псарнях.
– Сорок копеек в день, пойдешь? – не то в шутку, не то серьезно говорит Черномор, глядя в упор на одного из татар.
Тот отвечает, показывая крепкие желтые зубы:
– Дешево, бачка!
Еще несколько человек мотают головами.
– Та зюн!.. (Нет.)
Около Прохора Черномор останавливается и ощипывает два-три батрацких мешка. Таков уж у него обычай… Он никогда не берет рабочих сразу, а выжидает и осматривает, кружа около, как хищная птица. У кого в торбе или мешке имеются еще взятые из дома запасы хлеба, с теми Черномор и не разговаривает.
– Ты, браток, еще сыт!.. Тебя не обломаешь! – заявляет он.
И нанимает тех, у кого торба уже пуста, кто съел свой хлеб и готов пойти за какую угодно плату.
Прогулявшись по рядам, наемщики отправляются в трактир «Отрада». Солнце марит. Знойно. Священник прошел домой с двумя богатыми прихожанами, которых зазвал к себе в гости на пирог. Давно смолкли церковные колокола, и из окон трактира теперь граммофон горланит разухабистую цыганскую песню:
Д-дай мне упиться!
Д-дай нас-сладиться!
А Черномор с прочими пьют чай, поглядывают в оконце и медлят, поджидая, что прибудут еще новые партии батраков, и тогда можно установить более сходные цены.
К обеду подваливают из соседних сел мордвины. Теперь рабочих рук на базаре излишек.
