А потом все, и в самом деле, обошлось. Она наблюдалась в онкологии еще, наверное, полгода. Потом с ней торжественно простились и пожелали никогда больше не возвращаться. Впрочем, это было только пожеланием, а наверняка она знала только одно большое "никогда", рассыпающееся на тысячу маленьких: её никогда не привезут по "Скорой" в роддом, никогда не прокричат в самое ухо: "Тужьтесь, женщина! Тужьтесь!", и никогда не поздравят: "С дочкой вас, мамаша! Смотрите! Любуйтесь! Какая красавица вся в мать!"
Лиза почти не плакала. Она просто жила с этим "никогда". До того самого дня, когда Анатолий однажды спросил: "А может усыновим кого-нибудь? Или удочерим?" Она сразу поняла, что это будет только девочка. И никто никогда не посмеет усомниться в том, что эта девочка - её родная дочь. Именно тогда Лиза испугалась во второй раз: "А если все-таки узнают? Если расскажут ей, девочке? Что тогда?" "Ну и что?" - спросил муж. - "Все равно она когда-нибудь должна будет узнать, поэтому мы все расскажем сами". "Нет!" - закричала она и неожиданно для самой себя потеряла сознание. Ничего страшного, обычный обморок, но Анатолий с тех пор о том, что дочь должна быть в курсе всего, ни разу вслух не вспоминал.
Вопрос о том, чтобы усыновить младенца из Михайловска даже не поднимался. Все заявления и справки подавались в многочисленные комиссии из Москвы. Им обещали, их обнадеживали, а Лиза чувствовала себя так, словно уже носила под сердцем ребенка. Ее даже немного тошнило по утрам. Когда "добро", наконец, было получено, они купили бутылку шампанского, торт, фрукты и сели вдвоем отмечать это торжественное событие. Однако, бутылка "Советского. Полусладкого" не соответствовала масштабам счастья. Анатолий сходил за водкой. Лиза морщилась но пила, потом плакала. Потом они лежали поперек дивана и хохотали, глядя в потолок. "Видели бы нас сейчас эти женщины из комитета", - смеялась она, размазывая по щекам слезы, - "ни за что бы не подписали разрешение на удочерение. Приемные родители алкоголики! Боже мой!"
Кроватку, коляску и даже погремушки купили заранее. А Лиза начала пристегивать специальную накладочку к изнанке хлопчатобумажной сорочки. Сначала в накладку помещался всего один слой поролона, потом два, потом три... И в один прекрасный день приятельница, учительница русского и литературы, кивнув на её живот, напрямик спросила: "Лиз, а ты часом не "того"?" Она счастливо рассмеялась: "Того-того! Пятый месяц уже!" А вскоре и детки начали перешептываться: "Классуха"-то у нас беременная!" Все было просто отлично до тех пор, пока Анатолий однажды не упомянул в разговоре семьдесят дней декретного отпуска, которые ей по закону обязаны предоставить, как женщине, усыновившей ребенка. Семьдесят дней после рождения, разумеется. "А "до"?" - она похолодела. - "Как быть с декретным после семи месяцев и до родов?" "Директрисе вашей придется все объяснить", - он поскреб подбородок. - "Иначе - никак. Здесь, в Михайловске, я бы достал тебе больничный, а в Москве, сама понимаешь, не могу... Ну, она же женщина, в конце концов, поймет!" "А бухгалтерия?" - спросила Лиза. - "А секретарша, которая приказы подшивает? Да ты что, с ума сошел?" Анатолий не нашелся что ответить, но зато, не глядя, оперся рукой о перильца кроватки из светлого дерева - новенькой кроватки с травяным матрацем.
И тогда она все решила сама. В накладку к тому времени уже помещалась довольно объемистая поролоновая подушечка, Лиза носила просторный шерстяной сарафан и на вопросы о сроке блаженно отвечала: "Шесть месяцев". Была среда. Она наметила для себя этот день, потому что дальше просто нельзя было тянуть. Это была среда...
Преподавательница химии Раиса Михайловна шла по школьному коридору, привычно печатая шаг, как солдат на плацу. Бог знает в какие тяжелые времена она умудрилась так изуродовать собственную походку? Злые "детки", в общем, не отказывающие ей в уважении, называли химичку "конь Рокоссовского". Она шла, печатая шаг. Лиза наблюдала за ней из-за угла. Когда Раиса Михайловна поравнялась с кабинетом, Лиза вышла из своего укрытия и громко произнесла:
