А город вокруг готовился к празднику. Всё больше и больше встречалось людей — нарядно одетых, поодиночке, парами, компаниями. То тут, то там слышалась музыка и обрывки речей и лозунгов из репродукторов. В небе — высоко, от этого медленно — плыл дирижабль, раскрашенный в чёрно-жёлто-белую гамму, оставлявший позади двойной «хвост» тех же цветов. По шоссе прошёл плотно сбитый квадрат дроздовцев — в угрюмой чёрной форме, в ярких беретах, над плечами сверкали штыки, впереди тяжело качалось зачехлённое знамя. Люди останавливались, махали руками, многие отдавали честь. Дроздовцы вдруг грянули — под сухую дробь палочек в белых перчатках трёх мальчишек-барабанщиков, шедших перед знаменем:
— Черным строем маршируя, Вновь дроздовцы в бой идут — Защитить страну родную От предателей-иуд.
От Кремля до Магадана, От Камчатки до Днепра — Всем, кто набивал карманы, Отвечать пришла пора.
Вновь дроздовские отряды Сотрясают маршем твердь. Будет нам одна отрада — Всех врагов России смерть!
Мы идем — нам Солнце внемлет, Русь святая — Божий дом. Мы очистим наши земли, Разоренные врагом…[6]
Ушла песня — вместе со строем. Мимо стоящих Ларионовых и Верещагиных прошёл молодой мужчина — на глазах слёзы, голова высоко поднята, левая рука — в чёрной перчатке…
— Да… — вздохнул Верещагин. — А где сейчас Кологривов?
— Погиб Кологривов, — тихо ответил Ларионов. — Он после челюстно-лицевого вернулся в полк… добился, хотя говорить почти не мог. В Клайпеде его снайперша убила. Вот так…
* * *
На парапете сидел молодой парень с гитарой; вокруг стояли ещё с десяток парней и девчонок — и в гражданском, и в кадетской форме.
Верещагин и Ларионов шли одни. Остальные рассосались — сперва исчезли Юрка со Светкой, потом — старшие мальчишки, объявившие, что пойдут на стадион и вернутся только на парад и концерт, потом — женщины с младшими, вообще никак не мотивировавшие своё исчезновение. Впрочем, бывшие офицеры и не были особо против.
— Пашка, спой про графа, — попросила рыжая девчонка в форме пионервожатой. Парень с гитарой, кивнув, перебрал струны, ударил по ним…
— Все начиналось просто:
Граф опустил ладони на карту —
Реками стали вены,
Впали вены в моря,
В кузнице пахло небом,
Искорки бились в кожаный фартук,
Ехал Пятьсот Веселый
Поперек сентября…
Девочка, зря ты плачешь — здесь, в сентябре, без этого сыро,
Там, куда Граф твой едет, вовсе уж ни к чему.
Счастье из мыльных опер — жалкий эрзац для третьего мира,
Только Пятьсот Веселый нынче нужен ему…
Слушали молча, покачивая головами. А парень пел. Глядя в небо и чему-то улыбаясь:
— Ветер метет перроны, поезд отходит через минуту,
Точно по расписанью — х… ли ж им, поездам.
В грустный мотив разлуки что-то еще вплетается, будто
Пуля в аккордеоне катится по ладам.
И вот ты одна под крышей, свечи сгорели, сердце разбито,
Что-то уж больно долго Граф тебе не звонит.
Только Пятьсот Веселый, шаткий от контрабандного спирта,
Знает к нему дорогу — этим и знаменит.
На рубеже столетий всё в ожидании, чет или нечет,
И Граф твой не хуже прочих знает, как грань тонка,
Что-то ему обломно — водка не в кайф, и бабы не лечат -
Мечется волком в клетке, ждет твоего звонка.
Верь в то, что всё, как надо, нынче судьба к нему благосклонна,
Нынче портянки в клетку, устрицы на обед,
Под акварельным небом, сидя на палубе бателона,
Пьет золотое пиво, думает о тебе.
Девочка, ждать готовься — вряд ли разлука кончится скоро,
Вряд ли отпустит Графа певчий гравий дорог,
Ты открываешь карту, и вслед за беспечной птичкой курсора
Шаткий Пятьсот Веселый движется поперек.
Ты не кляни разлуку — мир без разлуки неинтересен,
Брось отмечать недели, вытри слезы и жди,
Верь в то, что ваша встреча — сказка всех сказок, песня всех песен,
Новый мотив разлуки — все еще впереди.
— Бессонов, Пашка! — окликнул Верещагин. Гитарист опустил голову и улыбнулся, соскакивая с парапета:
— Олег Николаевич, вы тоже приехали, здравствуйте!
— Здравствуй, Пашка, — кивнул Верещагин. — Здравствуй.
* * *
— А где другой Пашка? — Ларионов снова закурил, опираясь спиной на ограждение.
— А, вестовой мой… — Верещагин улыбнулся. — А ты хочешь верь, хочешь нет — он занялся политикой. В армии служить не стал, а добился того, что его выбрали городским головой. В девятнадцать лет!
