“Жизнь есть то, чего не должно бы быть, – зло, и переход в ничто есть единственное благо жизни”, – говорит Шопенгауэр.
“Все в мире – и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и горе – все суета и пустяки. Человек умрет, и ничего не останется. И это глупо”, – говорит Соломон.
“Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя – надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни”, – говорит Будда»[41].
И это подлинно философское знание, как пишет Толстой, подтвердило его отчаяние, то, что его размышления не есть плод его заблуждения или «болезненного состояния ума», и в постановке этого вопроса он «сошелся с выводами сильнейших умов человечества»: «Обманывать себя нечего. Все – суета. Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни; надо избавиться от нее».
Толстой подробно излагает легенду о принце Сиддхарте, который увидел старость, болезнь и смерть и решил, что «жизнь – величайшее зло, и все силы души употребил на то, чтоб освободиться от нее и освободить других. И освободить так, чтоб и после смерти жизнь не возобновлялась как-нибудь, чтоб уничтожить жизнь совсем, в корне…»[42].
Из поиска смысла жизни Толстой видит четыре выхода. Один выход: не понимать, что жизнь есть бессмыслица, зло и суета. И этот выход был уже закрыт для самого Толстого, который «уже не мог не знать этого.». Второй выход: пользоваться жизнью, какая она есть. Но писатель не мог, по его выражению, «радоваться минутной случайности, кинувшей на мгновение наслаждение на мою долю»: «Я, как Сакиа-Муни, не мог ехать на охоту, когда знал, что есть старость, страдания, смерть. Третий выход: прекратить зло и глупость, убить себя» – и герой-автор «Исповеди» был близок к нему. Четвертый выход – «жить в положении Соломона, Шопенгауэра – знать, что жизнь есть глупая, сыгранная надо мною шутка, и все-таки жить. и даже книжки писать». Это было «отвратительно», но герой произведения, по его собственному признанию, «жил именно так»[43].
Этот выход не устраивал писателя, поскольку нельзя жить в мучительной раздвоенности отсутствия смысла жизни и выполнения тех самых действий, которые увеличивают ощущение ее ненужности и бессмысленности.
Духовные устремления привели Толстого к мысли о том, что для того, чтобы человек мог жить, ему необходимо «или не видеть бесконечного, или иметь такое объяснение смысла жизни, при котором конечное приравнивалось бы бесконечному»[44]. И тогда писатель обратился к поискам вечного, поискам Бога[45].
Бога Толстой решил найти в той вере, которая есть у народа. Он признает жизнь людей своего круга подобием жизни, жизнью паразитов, пытается найти тот смысл, который присутствует в жизни «простого трудового народа». А поскольку простой трудовой народ был русский и смысл, придаваемый им жизни, был в вере в бога и спасении своей души – то к этому смыслу и стремится приобщиться Толстой. И при этом обращении ему кажется, что смысл этот ясен и близок его сердцу. Но возникают новые сомнения, которые ради желания веры, ради того, чтобы удержаться в жизни, Толстой вначале пытался скрыть, но которые скрыть оказалось невозможно, в силу просвещенческого стремления Толстого к рациональному анализу и обоснованию и смысла жизни, и смысла веры. Оказалось, что ряд неотъемлемых черт наблюдаемой Толстым церковной жизни и православной жизни народа невозможно объяснить, апеллируя к данной разумности и целесообразности. А без подобного подтверждения и рационального обоснования вера теряет для Толстого свое антропологическое значение (за что эта концепция человека подверглась жесткой критике со стороны Н. Бердяева и многих других русских религиозных философов).
По поводу попыток приобщения Толстого к народной вере Бердяев пишет, что в своем «страстном искании Бога, смысла жизни и правды жизни» Толстой был изначально поражен глубоким противоречием, которое его «обессилило». Свои искания Толстой начал с «обличения неправды и бессмыслицы цивилизованной жизни», а «правду и смысл» он пытался найти у «простого трудового народа, у мужика»… Но православная же вера в сознании писателя сталкивается с его разумом, и то, что кажется ему в этой вере неразумным, вызывает у Толстого протест и негодование. Противоречие заключается в том, что «разум свой, которым он судит православие, Толстой взял целиком из ненавистной ему цивилизации, из европейского рационализма, от Спинозы, Вольтера, Канта и др.». Бердяев замечает в работе «Л. Толстой», что в своем мировоззрении Толстой остался «просветителем» и именно это противоречие «между самоутверждением просветительного разума, между рационалистическим сознанием цивилизации и исканием смысла, веры, Бога у простого народа, далекого от цивилизации, раздирает “Исповедь” Толстого»
