Известный поэт-футурист В. Хлебников родился под Астраханью, там, где проживает народ, исповедующий буддизм, – калмыки. Сам Хлебников об этом писал: «Родился 28 октября 1885 в стане монгольских исповедующих Будду кочевников – имя “Ханская ставка”, в степи – высохшем дне исчезающего Каспийского моря (море 40 имен)»[305].
Именно с этим фактом часто связывают наличие «восточных элементов» в его произведениях. Так, известный исследователь творчества Хлебникова Р. В. Дуганов пишет: «Задавая вопрос “Нужно ли начинать рассказ с детства?”, он говорил о детстве как о воскрешении прапамяти народа. И, вспоминая место своего рождения в Калмыкии, на пересечении Запада и Востока, “где море Китая затеряло в великих степях несколько своих брызг, и эти каплистаны, затерянные в чужих степях, медленно узнавали общий быт и общую судьбу со всем русским людом”, он говорил о себе – другом: “Но ведь это я, но в другом виде, это <второй> я – этот монгольский мальчик. Задумавшийся о судьбах своего народа”»[306]. Исследователь, ряд работ которого посвящен проблеме Востока в творчестве русских поэтов 20-30-х гг., П. И. Тартаковский отмечает, что «связанный с ним своей биографией (Хлебников провел детство в калмыцких степях под Астраханью), поэт всю жизнь последовательно углублял свои знания о Востоке, его цивилизации, его мифологии, фольклоре, классическом эпосе и лирике, черпая в них и вдохновение, и глубокое убеждение в том, что бытие и духовный мир Запада и Востока, при всех их различиях, – едины в своей главной, человеческой сущности»[307].
Вопрос о буддийских, а если быть более правильными, вообще восточных мотивах в творчестве Хлебникова нельзя рассматривать вне проблемы исследований ориенталистских устремлений в русской литературе. Как отмечают Ю. М. Лощиц и В. Н. Турбин, решается эта проблема в основном в двух аспектах. Первый – это «вычленение материала, демонстрация, научное “коллекционирование” того, что было сказано русскими писателями о Востоке»; второй – «исследование влияния на русскую поэзию вольных или невольных “экспедиций” на Восток, которые приходилось совершать русским писателям»[308]. По мнению исследователей, как раз необычность биографии Хлебникова «дает возможность очертить и новые аспекты проблемы»[309]. Авторы отмечают, что на поэта оказывали влияние символистские концепции Востока, но в качестве более глубокой причины «пристрастного внимания к истории и культуре Азии» они называют «запрограммированность “обстоятельствами биографии” поэта», рождение его в краю, «до сих пор еще напоминающем пестрый Ноев ковчег языков и народностей»[310].
Одной из «восточных» тем творчества Хлебникова была тема европейско-азиатских и русско-азиатских отношений. «Азия влекла его как желанное дополнение к тому, что знаем о судьбе человека мы, европейцы, как школа, которую нам необходимо пройти», – пишут Ю. М. Лощиц и В. Н. Турбин[311]. При этом европоцентризм был просто органически чужд Хлебникову: «Хлебников просто перешагнул через него, вероятно, даже не заметив этого – так Гулливер перешагивал через дворцы и хижины лилипутов»[312].
Соотносится с «русско-азиатской стихией» и культурная периферийность самих футуристов, которые «в известном смысле сами явились порождением мятежной русско-азиатской стихии» и предстали перед читателями и критикой как «инородцы», «табор кочевников»[313].
Сложность выявления буддийских аллюзий в творчестве Хлебникова связана с общей сложностью философско-культурологического анализа творчества авангардистов. В своей статье «Ранний русский авангард в контексте философской и художественной культуры рубежа веков» Е. Бобринская пишет, что произведения авангардного искусства «требуют определенных интерпретационных усилий, позволяющих в какой-то мере преодолеть их непроницаемость», а принципиальные аспекты эстетики авангарда нередко могут быть раскрыты и поняты только в соотнесении с «тем или иным контекстом или с целой вереницей контекстов»[314].
Одним из таких контекстов было воскрешение и преломление архетипических сюжетов, архаических пластов. Эти процессы часто не только придавали произведениям авангарда свойство «сакральной закрытости», но, по мнению исследовательницы, становились «источником активной ориентации искусства по отношению к социальному контексту», актуализировали «действенную природу искусства, уходящую корнями в архаическую магию или религиозные культы»
