Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - страница 29
С появлением Майи начинается пробуждение хана Сарым-бета. Это преображение тяжело и мучительно: «Ничто не мило хану, и ходит он по собственному дворцу, как тень. – Майя. Майя.» [205] Но даже когда Майя полюбила хана, их взаимное чувство оказывается окрашенным в тревожные тона, предчувствие смерти не покидает Майю: «Твоя любовь убьёт меня. Я это чувствую»; «Я была пленницей Олой-хана, но не любила его. А вот тебя люблю и в том моя погибель»; «Я тебе подарю маленького хана. Да. Подарю, а сама умру. Я это чувствую.»; «Помни, что ты похоронишь меня в степи, на берегу Кара-Куль, где носится вольный степной ветер. Это моё последнее желание.»[206]Счастье Майи сопровождает то, чего не в силах победить радость любви – страх потери и предчувствие бед: «страдала и за себя и за него, и чем была счастливее, тем сильнее мучилась». И беда оказалась неминуемой: «Она родила хану наследника, а сама умерла на другой день»[207].
Любовь изменила хана Сарымбета, заставила его по-настоящему почувствовать свою жизнь. Но молодой хан был настолько счастлив, что не задумывался об этом: «Здоровый не чувствует в полном объёме своего здоровья, так и счастливые люди»[208]. Счастье оказалось слишком кратковременным, почти призрачным. Но не один хан Сарымбет, очарованный мигом счастья, не замечал его скоротечности: «Каждый день, каждый час, проведенный с Майей, был сокровищем, а он его не замечал, ослепленный собственным счастьем. И так все люди живут, обвеянные счастливою слепотой»[209].
В контексте этой иллюзорности счастья хана Сарымбета вполне уместным является обращение исследователей творчества Мамина-Сибиряка к этимологии слова «майя»[210].
Была красавица Майя, была любовь, изменившая жизнь хана Сарымбета, но иллюзией обернулось ощущение счастье, которое, казалось, всегда будет пребывать в их союзе. Безутешен хан:
Адванта-веданта выдвинула концепцию так называемой вивартавады, или учения о видимости, иллюзорности, согласно которому Вселенная обязана своим феноменальным существованием майе – завесе, или волшебной иллюзии. Согласно Шанкаре, вселенная образована волшебными переливами майи – завесы, или магической иллюзии, скрывающей иную, неизменную сущность – брахмана. Подобно тому как веревка в руках факира кажется змеей, а раковина издали мнится куском серебра, иллюзорен и мир явленного. Высший Брахман лишен свойств. Он всегда самотождественен и един. Иллюзия же мира возникает вследствие майи, которая по сути своей есть неведение (Степанянц М. Т. Восточная философия: Вводный курс. Избранные тексты. 2-е издание, исправленное и дополненное. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2001). «– Майя… Майя. Майя. – повторял хан Сарымбет, хватаясь за голову. – Моя Майя. Моя дорогая. Майя, ты не слышишь, не слышишь меня?!.» И вера не спасает хана от отчаяния: «Нет справедливости на земле. Я не верю Аллаху.» Всё унесла с собой любимая женщина: «Его молодое сердце умерло вместе с Майей, закрылась радость, погас яркий свет, – ничего не осталось у хана, кроме глаз, чтобы оплакивать своё чёрное горе»[211].
Хан Сарымбет покидает свой дворец, оставляет на правлении ханством сына Майи и селится на берегу Кара-Куль около могилы своей возлюбленной. Там он перечитал «много мудрых книг, долго и много молился и тысячу раз передумал всю свою жизнь, полную легкомысленных радостей, суетных желаний и мыслей»[212].
На могиле Майи находят примирение два врага: хан Сарым-бет и хан Олой. Хан Олой по просьбе хана Сарымбета хоронит его рядом с Майей, и «на высоком берегу озера Кара-Куль красуется двойная могила хана Сарымбет с красавицей Майей. Издалека приходят люди, чтобы поклониться их праху: так любили они друг друга.». Однако это не спасло два рода от вечной вражды, иллюзия необходимой мести оказалась сильнее: «Ровно через сто лет племя Гунхой напало на Шибэ и разрушило город, как прежде был разрушен Гунхой: то сделал внук Олой-хана. Всё было истреблено, выжжено и разрушено»[213]. И хотя в финале легенды говорится о том, что «даже враги не тронули могилы Майи, а внук хана Олоя сам приехал посмотреть святое место и прослезился»
