Зеленые ступени, Белая анфилада. Серебряные ступени. Прямые, уходящие вдаль коридоры, в них непрерывное, медлительное движение, словно замкнутое в них пространство дышало, бесшумно скользим стены, создавая проходы именно там, куда направляла свои шаги идущая впереди меня Аэн; можно было подумать, что неощутимый ветер сглаживает углы галереи, лепит ее перед нами, а все, что было до сих пор, — это только вступление. Степы светились тончайшими прожилками застывшего льда, и было так пронзительно светло вокруг, что даже тени казались мелочно-белыми. После девственной белизны этой комнаты бронзовые тона следующей были как крик. Здесь не было ничего, кроме неведомо откуда проникавшего света, источник которого словно находился внизу и освещал нас и наши лица снизу; Аэн сделала незаметное движение рукой, свет померк, она подошла к стене и несколькими движениями, словно заклинаниями, заставила ее вздуться: этот горб тут же стал разворачиваться, образуя нечто вроде двойного, широкого ложа — я достаточно разбирался в топологии, чтобы почувствовать, сколько гениальности было вложено в одну только линию изголовья.
— У нас гость, — сказала она, остановившись.
Из открывшейся панели выскользнул низенький, заставленный бокалами столик и, как пес, подбежал к ней. Склонившись над нишей с креслами — что это были за кресла, нет слов, чтобы описать! — она приказала жестом, чтобы появилась маленькая лампа; стена послушно выполнила желание, большие лампы погасли. Видно, ей самой надоели эти сворачивающиеся и на глазах расцветающие удобства, она склонилась над столиком и спросила, не глядя на меня:
— Блар?
— Пусть будет блар, — ответил я. Я ни о чем не спрашивал; не быть дикарем я не мог, но мог по крайней мере быть молчаливым дикарем.
Она протянула мне высокий конусообразный бокал с торчащей в нем трубочкой, он переливался как рубин, но на ощупь был мягкий, как шершавая кожура плода. Себе взяла другой такой же. Мы сели. До противности мягко, словно присел на тучку. Блар таил в себе вкус незнакомых свежих фруктов и какие-то крохотные комочки, которые неожиданно и забавно лопались на языке.
— Нравится? — спросила она.
— Да.
Возможно, это был какой-нибудь ритуальный напиток. Скажем, для избранников или, наоборот, для усмирения особо опасных. Но я дал себе слово ни о чем не спрашивать.
— Лучше, когда ты сидишь.
— Почему?
— Ты ужасно большой.
— Это мне известно.
— Ты нарочно стараешься быть невежливым?
— Нет. Мне это удается без труда.
Она тихонько засмеялась.
— Я еще и остроумный к тому же, — продолжал я. — Куча достоинств, а?
— Ты иной, — сказала она. — Никто так не говорит. Скажи мне, как это получается? Что ты чувствуешь?
— Не понимаю.
— Ты притворяешься, наверно. Или солгал… нет. Это невозможно. Ты не сумел бы так…
— Прыгнуть?
— Я не об этом.
— А о чем?
Ее глаза сузились.
— Ты не знаешь?
— Ну, знаете, — протянул я, — так теперь и этого уже не делают?!
— Делают, но не так.
— Вот как! У меня это так хорошо получается?
— Нет. Совсем нет… но так, как будто ты хочешь…
Она не закончила.
— Что?
— Ты ведь знаешь. Я это чувствовала.
— Я разозлился, — признался я.
— Разозлился! — презрительно повторила она. — Я думала… сама не знаю, что я думала. Ты знаешь, ведь никто не отважился бы… так…
Я улыбнулся про себя.
— Именно это тебе так понравилось?
— Ты ничего не понимаешь. Мир лишен страха, а тебя можно бояться.
— Хочешь еще раз? — спросил я. Ее губы раскрылись, она снова смотрела на меня, как на порожденного воображением зверя.
— Хочу.
Она придвинулась ко мне. Я взял ее руку, раскрыл ладонь и положил в свою.
— Почему у тебя такая твердая рука? — спросила она.
— Это от звезд. Они колючие. А теперь спроси еще: почему у тебя такие страшные зубы?
Она улыбнулась.
— Зубы у тебя обыкновенные.
С этими словами она подняла мою ладонь так осторожно и внимательно, что я вспомнил свою встречу со львом и только усмехнулся, не чувствуя себя задетым, потому что в конечном счете все это было страшно глупо.
Она приподнялась, налила в свой бокал из маленькой темной бутылочки и выпила.
— Знаешь, что это такое? — спросила она, прикрыв глаза, как будто напиток обжигал. Ресницы у нее были огромные, наверное искусственные; у всех артисток искусственные ресницы.
