— А, Мария, — говорил он. Под глазами у дяди появились желтоватые тени, а на лоб ниспадали поседевшие светлые пряди, придавая его лицу выражение величественной меланхолии. — Мария стареет.
— И становится менее желанной? — поддразнивала его Изабель, выпуская струйку дыма под низкий потолок отцовской квартиры.
У Саломана были слабые легкие, и, щадя его, Изабель курила только в университете или во время посещений дяди Донашиану — уж слишком соблазнительными выглядели его английские сигареты пастельного цвета. Она забиралась с ногами на плетеную камышовую кушетку, привезенную отцом из поездки в Индию много лет назад; кушетка была не слишком удобной, несмотря на черно-багровые и розовые подушки.
— Может быть, — дерзко продолжала она, — ты слишком многого от нее хочешь? Тебе следовало бы сделать ее честной женщиной в награду за столькие годы службы.
Донашиану устало моргал и проводил рукой по волосам, еще больше взъерошивая прическу. Он воспринимал Изабель как одну из тех взрослых женщин, чья любовь принимает форму шантажа.
— Тетя Луна по-прежнему остается моей женой, — отвечал дядя. — Когда ты начинаешь так дерзить, — добавлял он, — ты напоминаешь мне свою мать. Это разбивает мое сердце.
— Моя мать разбила твое сердце?
Изабель давно хотелось узнать, не был ли дядя влюблен в жену своего брата. На комоде в его спальне рядом с обычными студийными портретами и фотографиями тети Луны, сделанными во время отпуска, стояла в рамке фотография Корделии — немного размытая, — на которой ее мать стояла на какой-то скале под одинокой сосной и ветерок развевал ее широкую юбку в сборках с рукавами «фонариками». Белый муслин подчеркивал красивый загар ее матери, ту толику мрака, которая и составляет истинно бразильскую красоту. Ее лицо, нечеткое, чуть улыбалось, цветущие щеки блестели, а веки были слегка прикрыты, словно она прятала глаза от ослепительного солнца. Изабель украдкой рассматривала фотографию в отсутствие дяди Донашиану, пытаясь догадаться, где в это время находился ее отец. Кто заставлял ее мать смеяться и игриво опускать глаза? Даже расплывчатость изображения, казалось, была вызвана дыханием ее матери, затуманившего объектив.
Однако старые тайны, старые романы увядают и в конце концов становятся столь же неинтересными для молодежи, как и фотографии старого Рио с троллейбусами на улицах и людьми в старомодной одежде, которыми увешаны стены ресторанов, сентиментально хранящих свое прошлое.
— Она разбила сердца всех, кому довелось видеть ее, — говорил дядя Донашиану. — Посмотри на своего отца. Он так и не женился снова, оставшись ходячей шкатулкой, хранящей память о твоей матери. Изабель, ни в коем случае не подражай ему в этой глупости, которая сделала его стариком раньше времени. Прими жизнь в свои объятия. Люби многих мужчин, перед тем как придется умереть. Это пляжное отродье — только начало. Отправляйся в Европу. Стань оперной певицей.
— У меня же нет голоса.
— У Каллас тоже нет. Но у нее есть «образ».
По доброте ли душевной или случайно, но он затронул запретную тему и упомянул ее любовника.
— Кстати, о пляжных отродьях, — лениво произнесла она. — Что слышно из Сан-Паулу? Не случилось ли чего-нибудь дурного с тем пареньком, которого я столь распутно пригласила в наш общий дом? Ах, как мне не хватает нашей квартиры, дядя. Бразилиа — это ад, только в аду, наверное, не так скучно. Этот город бросили на раскаленное плоскогорье, будто яйцо на сковородку.
Утонченное эгоистичное лицо дяди Донашиану, изборожденное морщинами после многолетней погони за наслаждениями, становилось торжественным.
— Дорогая моя, мне ничего не известно о Сан-Паулу. Там ад другого сорта; это чудовищно уродливая демонстрация наших тщетных попыток превратить Бразилию в промышленную державу, подобную стране бездушных хамов к северу от экватора. Наша земля, когда-то такая зеленая и очаровательная — настоящий рай, — становится беспредельно уродливой, Изабель. Я нисколько не сожалею о том, что мне недолго осталось наблюдать это.
Вытаскивая из мундштука окурок и вставляя в него новую сигарету, он по-чахоточному закашлялся; хотя дяде было едва за сорок, он и в самом деле выглядел слегка потрепанным; Изабель впервые заметила, что обшлага его кремовых брюк засалились, а на рукаве пиджака не хватает пуговицы. Начинало сказываться отсутствие жены.
