— Печальное детство, — продолжила она, — пробуждает в нас желание поскорее стать взрослыми.
— Мой брат… — снова заговорил отец, но тут же осекся. — Скажи мне откровенно, хоть я и не завоевал твоего доверия. Не злоупотреблял ли мой брат когда-либо той близостью, которая возникла между вами из-за смерти твоей матери и моего честолюбия? Я хочу спросить, не пытался ли он, — отец снова заколебался, и лицо его смутно затрепетало в тени, — перешагнуть границы чисто родственных отношений… в физическом плане?
Он задел последние остатки невинности в ее душе.
Сама мысль об этом требовала столь серьезных изменений во взглядах на ее воспитание и половое созревание, что вызвала у Изабель тошноту. Она покраснела, и розовая дымка заволокла детали ее детства, оставив перед мысленным взором только квартиру в Рио, вид из ее окон на другие жилые дома и искрящуюся полоску океана вдали. Она так давно не виделась с теми, кто жил вместе с нею в этой квартире.
— Он обнимал меня, как и подобает дяде, — вспоминала она, с трудом переводя дыхание, — и объятия его становились постепенно все более церемонными и осторожными, по мере моего… взросления. Временами он заходил ко мне в комнату, чтобы поцеловать на ночь, хотя больше не приносил с собой книжки про Бабара и Тентена, чтобы почитать мне вслух, как раньше, когда я была ребенком, — он читал их так выразительно и живо! Дядя просто усаживался на стул рядом с моей кроватью и молча сидел. Он выглядел усталым, и иногда я чувствовала, что, какой бы маленькой девочкой ни была, даю ему нечто такое, чего не могла ему дать тетя Луна, хотя я и ничего не делала. Потом они разошлись, и дядя стал исчезать из дома, иногда даже на несколько ночей, а меня отправили в школу к монахиням, и мы стали встречаться реже, да и чувствовали себя не так спокойно, как раньше. Да, я любила его, а он — меня, но, по-моему, ты, отец, недооцениваешь кровь Леме, если можешь себе представить, будто твой брат способен перейти границы дозволенного. С абсолютной честностью он выполнял по отношению ко мне обязанности опекуна, навязанные, между прочим, твоими честолюбием и расстроенными чувствами.
И все же, произнося речь в защиту своего дяди и навсегда закрывая эту тему, Изабель почувствовала трепет, вспоминая детство, какие-то прикосновения, щекотку или волнение, которые память не разрешала ей вспомнить пережитое. Как страшно, подумала она, что человек не может просто расти и расширять свой опыт, а непременно должен утрачивать себя прежнего. Мы движемся во мрак, и мрак смыкается за нашей спиной.
В искаженном свете лицо ее отца словно растаяло от печали, став еще более бесформенным и скользким, когда он взглянул на свою дочь серо-голубыми глазами. Изабель не могла знать, что он думал о некоей рапариге[8], о чернокожей девушке, которая занималась сексом за деньги и любила кашасу, о девушке с маленькой овальной головкой и стройным бесстыдным телом, которой он болел хронически в веселые времена Рио до своей женитьбы. Когда она забеременела, было невозможно установить, кто из множества мужчин стал отцом ее ребенка. Перед родами она исчезла из его жизни, и теперь он смотрел на Изабель и спрашивал себя, нет ли где-нибудь в Бразилии брата его дочери с такими же серыми глазами, в жилах которого бесцельно течет гордая кровь Леме.
Тем временем Тристан, благодаря дипломатическому давлению сверху, получил работу на автомобильном заводе, где производились «фольксвагены»-«жуки». Маленькие автомобильчики красили в разные оттенки коричневого цвета, из-за чего в Бразилии их называли «жуками», а изготавливались они в гигантском ангаре, чьи северные ворота, как огромная пасть, пожирали комплектующие, а южные, словно неутомимое заднепроходное отверстие, испражнялись готовыми автомобилями. Внутри ангара, под громадным стальным небосводом, поддерживаемым поперечными и продольными балками, по которым проходили рельсы транспортных кранов для перемещения тяжелых деталей вроде двигателей и рам, стоял такой грохот, что Тристан боялся полностью потерять вкус к музыке форро и даже способность радоваться жизни вообще. Машины и людей превращали в машины.
