А раненых ты видел? Их везли в госпитали тихого нашего города. Отсюда они опять уходили воевать… И есть в городе, жившем далеко от войны, братское кладбище, там похоронены убитые войной парни. Там лежит мой старший брат, он получил осколок в легкие… В сорок пятом. А умер в пятидесятом.
Жизнь несется сломя голову. И натыкаешься вдруг на таких вот братцев. А ну, не мельтеши, прочь с дороги, мелюзга! А мелюзга вдруг ошарашивает тебя: таких, мол, в революцию к стенке ставили!
Ты знаешь, что было в революцию? Знай, полезно. Но знай и то, что старшие братья умели, например, месить и сушить и складывать в сарайчике кизяк. Возили из лесу шишки, вскапывали поле — двадцать соток! — и сажали картошку, а потом, осенью, возили ее на тачках, на горкомхозовских лошадках, на старых коровенках.
Все у нас было. Верили, разочаровывались. То во все лопатки бросались работать, то усаживались размышлять. То горячка, то хандра… Сейчас мы спокойны. Спокойно делаем, что положено, не спеша, с толком размышляем.
Э-э, скажешь ты, прошлые твои заботы…
У меня есть отец.
Мальчишки ждали отцов.
Был май, очень жаркое солнце стояло над степью, над Тихгородом, гремел оркестр, мальчишки бежали из всех улочек к центру, где гремели, сияли трубы и торжественно шагали солдаты.
Бежали мальчишки; спешили, задыхаясь, запрокидывая яркие расцветшие лица, девчата; шли женщины, старики, будто на встречу — отцов, женихов, братьев, тех, кто еще ехал поездом через всю Россию, кто служил еще и падал в глухих чужих улочках от выстрелов, кто пал уже, в сорок первом ли, в сорок пятом.
Старший брат Шамиль вышел за ворота, опираясь на палочку, — он и строевому шагу не успел обучиться, и совсем немного стрелял, и может быть, не убил ни одного врага и даже не ранил, а его ранили, и только по тем страданиям, которые он испытывал, он был наравне с теми, кто вдвое, а то и втрое старше его. А так — паренек, почти мальчишка.
— Идем смотреть солдат! — крикнул ему Рустем.
Шамиль повернул к нему истонченное мальчишеское лицо, глянул печальными мудрыми глазами и никак не отозвался…
Отец появился в один из летних дней, неожиданно и буднично. Мать услышала — и все услышали — шаги за дверью, по ступенькам. Он деловито поднимался по ступенькам, задержался перед той, что вышла одной стороной из паза, крякнул с неудовольствием, перешагнул худую ступеньку, перешагнул порог.
Мать протянула навстречу ему руки и приняла вещмешок, положила на лавку и опять протянула навстречу ему руки — сложенные вместе — он пожал обеими руками ее сложенные вместе руки, потом оглядел глазевших на него детей. Жанну, чужую незнакомую девчушку, погладил он по голове, и младшего своего любимца, Рустема; потом прошел в горницу, где лежал Шамиль, и солдаты обнялись, у обоих блеснули и долго не гасли слезы.
Продолжительное время сидели они вдвоем (отец отправил всех в переднюю), слышался тихий говор, сквозь дверные щели просачивался дым махорки, и Рустем помнит до сих пор то нетерпенье, с каким смотрел на дверь, страх, что приезд отца только померещился, и за дверью его нет, а только мерещится этот говор и терпкий махорочный запах.
И позже — Рустем замечал совсем не тайное, а может, и подчеркнутое дружелюбие отца к Шамилю. «Слушайся старшего брата», — как бы мимоходом, но с суровостью, которая застревала в памяти, говорил он. «Плов свари сыну», — приказывал он матери, а было известно, что риса в магазинах нет, и мать отправлялась на базар, послевоенный базар, а там не было только птичьего молока, было бы только чем платить, что дать в обмен.
Старший брат смущался. Вниманием он не был обойден, и суть заключалась не в том — он чувствовал, по-видимому, что его приучают быть мужчиной в доме, как велось в дедовских домах издавна.
А мать, чувствуя свою незащищенность — сын, казалось, уходит от нее, уходит — тянулась, все больше прикипала сердцем к младшему, который ничем не мог ее защитить, но т е п е р ь она не хотела силы, которая обороняла бы ее, но и оскорбляла.
По натуре отец был убежденный работяга, был хозяин семьи, и, как все, кто хорошо знал труд и оставил его на годы, чтобы научиться хорошо убивать врага, — как все, он испечалился по работе, по той, что сладка, а не отвратна душе. В два-три дня он привел в порядок все в доме и во дворе, что требовало починки, переделки. Затем устроился в контору по благоустройству, куда его приняли с большой охотой. Рабочий, умудренный войной человек, чему веским подтвержденьем ордена Славы всех трех степеней. Он оказался очень нужным; впрочем, и всегда человек нужен другому, но тогда, когда много погибло и вернулись те, кто тоже мог погибнуть, с особенной остротой почувствовалось, как человек нужен.
