Рустем прошел немного по тропе, потом свернул на дорожку, ведущую к стройучастку. Он увидел панелевоз, и шофер лежал в стороне на травке, прикрыв лицо кепкой, кран медленно нес над строительным мусором, над штабелями досок, над людьми, над стенами цеха белую посвечивающую на солнце панель.
День был на исходе, и это, видимо, последняя машина, она уедет, как только разгрузится, и на леса влезет сторож с огромной жердиной в руках и станет озирать окрестность, пока светло, и потом задаст храпака там же, на лесах, до утренней ясной зорьки.
Рустем искал взглядом Ильдара. Братишка позвонил днем в цех и сказал, что надо обязательно встретиться и что он будет ждать у проходной. Но у проходной он так и не появился.
Все-таки Рустем отыскал его. Тот стоял за глухой стеной, выходящей на пустырь, и с ним была целая команда, как-то угрюмо сплоченная, точно после крупного проигрыша.
— Привет, орлы, — сказал Рустем, подходя к ребятам.
— Дай закурить, — сказал Ильдар и протянул руку к пачке, и «орлы» протянули руки, Рустем выбросил опорожненную пачку.
— Что-нибудь случилось? — спросил Рустем, видя, с какой жадностью чадит команда.
— Вообще, я звонил Георгию Степановичу, но его не было, — сказал Ильдар.
— И тогда ты позвонил мне?
— Да, — немного смутился Ильдар. — Нам, знаешь, пришла в голову одна мысль. Нам, знаешь, тошно слушать, когда кричат: строительство второго цеха обжига — ударное дело. А какое ударное…
Команда усмехнулась скупой саркастической усмешкой.
— Что-то я не понимаю, — сказал Рустем.
— Да как же вы не понимаете! — горячо и поспешно воскликнул, по-видимому, центрофорвард, один из тех, над кем совершаются всяческие несправедливости на штрафной площадке и возмущения которых не без труда пресекает строгий судья. — Например, нам во как нужен раствор или кирпич… а шоферы разъезжаются на обед, а потом купаются…
Ф о р в а р д. Нам не доверяют монтировать панели.
Ф о р в а р д. Заставляют убирать мусор.
Х а в б е к. Давай, молодежь, давай!
Х а в б е к. Четыре часа, и лавочка закрывается — гуляй до утра.
— Так и состаришься, — мрачно сказал Ильдар, — и завод все будет строиться. Можно же… — Он воодушевился. — Можно же ночевать в палатках, обеды будут сюда возить. У тебя в столовых есть знакомые? А с Жанной ты хорошо дружишь?
— Но она может только играть и петь.
— Вот именно! — закричал центрофорвард. — Она будет петь, как Тамара Ханум! На открытой эстраде, вечером! И будут светить костры!..
— Вы с Петром Панкратычем говорили?
— Да-а, — кисло поморщился, махнул рукой Ильдар. — С ним разве договоришься. Вот если бы ты…
— Я как-нибудь скажу ему.
— Нет, нет, — испугался, заторопился Ильдар, — не как-нибудь, а сейчас. Ты все-таки… — Он помолчал, подбирая, по всей вероятности, лестное словцо, но так и не нашел. — Ты только смелее, чтобы он сразу хвост поджал.
Рустем улыбнулся. Ладно, идем, коль ты так веришь в могущество… ветерана!
Чуть в стороне от строящегося цеха ютилась будка на манер старых водопроводных будок, из кирпича, с дощатой легкой дверцей. Над дверцей висела жестяная табличка с надписью: «Нач. участка № 3».
Рустем вошел первым и услышал ликующий возглас:
— Вспомнил, господи, вспомнил друзей!
Ильдар рывком шагнул вперед и постучал кулаком по столу, как стучат сердитые начальники.
— Поговорим, Петр Панкратыч! В присутствии…
— Ветерана, — подсказал Рустем.
— О том же? — спросил Панкратов.
— О том же, — чрезвычайно сухо ответил Ильдар.
Панкратов сердито ткнул кулак в пухлую небритую щеку, задумался. И — глянул на Рустема.
— Ты в курсе?
— Примерно.
— Кто разрешит так работать? Кто станет обеды возить? Кто будет песенки петь? Кто будет платить за песенки? Но главное — для чего это? Кто нас торопит? Где та необходимость, ради которой стоит затевать сыр-бор?
— На Магнитострое так делали, — хмуро сказал Ильдар, — на мировом гиганте.
— Не знаешь ты, что такое был Магнитострой.
— Не знаю, — усмехнулся Ильдар. — Георгий Степанович — мой друг, и он работал на Магнитострое, и я не знаю… хе!
Панкратов промолчал.
— У нас же, знаете, какой будет мировой гигант! Вы только послушайте, что рассказывает Георгий Степанович!
