Летний период, по нашему времяисчислению, начинался довольно рано, так приблизительно с конца марта, то есть как раз с той поры, как только весело заиграет на небе весеннее солнце, а на земле побегут ручейки, и то там, то сям покажутся прогалинки — так чуть заметные ленточки земли — хлопотливо закудахтают куры, докапываясь до зерен и червей, и громко задерет горластый петух, — вот для нас и начало летнего периода! Какое нам дело до того, что порядочные морозы еще по-зимнему знобят и нос и уши, что вся природа еще закована в ледяную кору и что оттаявшее сегодня заносится и хоронится под снегом назавтра, — уже одно дыхание весны ключом кипятит нашу кровь и так и тянет, так и тянет на волю, на простор.
— Уж теперь Волга скоро трогаться будет, — дрожа и дуя в кулаки, беседуем мы между собою, прыгая на солнечном пригреве.
— Да уж она, говорят, тронулась, — сообщает кто-нибудь.
— Тронулась… Разве она теперь трогается? — возражал другой, человек более смышленый. — Как Волга-то тронется, так солнышко не здесь будет стоять, а вон там, за колокольней, — показывает смышленый человек пальцем на небо. — Волга-то тронется, — с важностью продолжает рассуждать смышленый, — так снегу на дворе у нас ни капельки не останется, а куры уж вон там рыться будут, у погреба.
— А это скоро?
— Ну, братец, еще не так скоро… Это вот у нас теперь месяц, так весь этот месяц до конца пройдет, а там будет опять месяц — так уж в том месяце, так в половине уж, пожалуй. Вон оно еще когда! Да вот как! — спохватывается смышленый человек, припоминая самое решительное доказательство. — Вы помните дорогу, что сейчас позади судов идет?
— Какую?
— Вот, дураки, какая? Вот на которой Андрюшка Ломаный еще меня льдиной в спину хватил, а мы его потом отваляли? Еще секли-то нас когда? Ну, да которая рылом-то ко второй части стоит?
— Ну-ну?!
— Ну, так вот, когда эта дорога рыло-то от второй части сперва на ту сторону поворотит, а потом так и за-а-гнется вся, как круглая станет, — так вот тогда и Волга пойдет. А теперь еще, я вон вчера видел, по этой дороге мужики ездят, — значительно подмигнув, заканчивает смышленый.
И, действительно, долго, долго приходится нам ждать, пока «дорога поворотит рыло», а затем «загнется»; не один десяток раз наведем мы справки о Волге у людей знающих, да не один десяток раз сбегаем и сами посмотреть, в каком положении находится дело. Наконец ожидания наши начинают приходить к концу: числам к десятым апреля, слышим, начинают поговаривать, что за столько-то верст от С. Волга тронулась, там-то ее сломало, там-то почернела она и вздулась. Тут уж время считается часами, минутами.
— Волга идет! — вдруг раздается радостное известие.
Мы стремглав бросаемся на берег и видим толпы народа, теснящегося и глазеющего на бушующую реку. Дорога, поворот которой считался одним из несомненных признаков того, что река тронулась, видим мы, действительно мало того что изогнулась, стала поперек и поворотила из одной стороны в другую, но даже изломалась вся, разорвалась на части и клочьями плавает то здесь, то там. Скрипят суда, подпираемые громадными льдинами, трещат и лопаются страшные по толщине канаты и, как легкие гвозди, пляшут в своих гнездах глубоко вогнанные в берег стопудовые якоря. Лед несется с необычайной силой. То, задержанный где-нибудь посредине реки, напирает он и наворачивает целые ледяные горы до тех пор, пока не прорвет подставленную ему плотину и не устремится дальше, по теченью; то, словно соскучившись одолевать преграду, бросится он к берегу, на суда и, как легкие щепки, в одну минуту выбросит их на сушу. Повсюду крик и смятенье; только и слышны везде, даже уже охрипшие от натуги, голоса: «За-адерживай! отпущай! чаль!» — и проч. и проч.
Долго мы наслаждаемся величественным зрелищем ледохода; разве уже сумерки пригонят домой и оторвут от Волги; но и тут только и разговоров, что об Волге, только и спора горячего, что о ней об одной. А планов сколько, предположений…
— А купаться скоро?
— Теперь уж скоро.
— А ведь, я думаю, некоторые уж и сейчас купаются?
— В холод-то?!
