Возле скоморошни хихикали, переминались девчонки. Жадно расспрашивали тех, кому Арела уже погадала. Остальные краснели и бледнели: ждали череда. Опёнки прошли мимо, чувствуя себя гордыми властелинами собственных судеб. Следом за отцом вступили в шатёр.
Здесь вся их гордыня испарилась тотчас. Кербога с Гудимом стояли на подвыси и с невероятной — глазом поди поймай — быстротой метали друг другу… да не безобидные колобашки, а топоры. Даже в сумерках шатра было видно, насколько остро отточенные. Они вращались, мелькали и безошибочно укладывались выкаченными рукоятями в ладони. Светел попробовал перечесть топоры, но сразу сбился и бросил.
Арела в углу рассказывала Облуше, какая та добрая, хозяйственная и незлобивая:
— Уголки глаз у тебя кверху: ты хорошее видишь. И губы улыбаться готовы, всякому ласковое слово найдут…
Опёнки перекинулись взглядом. В конце концов, Сквара от неё рукотёром так и не схлопотал.
Любопытство тянуло к помосту, но братья смирно стояли подле отца. Дома, случалось, тоже баловались с топорами. Не дело под руку лезть.
Кербога заметил вошедших. Острые лезья просвистели последний раз, он по очереди вмахнул их в колоду.
— Утро доброе, лыжный делатель, — сказал он Пеньку.
— Хвали утро вечером, — проворчал тот в ответ. — Пришёл вот взглянуть, кто моих сыновей разным разностям учит.
— Добро! — улыбнулся Кербога, приглаживая ладонью остатки волос. — Я сам давно хотел с правобережниками спознаться. Про вас, друг мой, столько всякого бают…
— Кто ж мешал? — спросил Пенёк. — Оботурам до Светыни не дохромать?
Скоморох вздохнул:
— Ты сказал: хвали день к вечеру. Я тешу людей, пытая судьбу, но сам давно отчаялся угадать, чтó будет назавтра. Как говорят у нас в Андархайне: над головой облака, под ногами туманы…
Братья оставили взрослых вести скучные взрослые разговоры, передвинулись поближе к углу, где гадала Арела.
— Суженый твой близко, — доносилось оттуда. — А уж мимо пройдёт ли, от тебя одной только зависит.
Пришлось Опёнкам пересчитывать топоры, торчавшие в колоде. Их оказалось одиннадцать.
Тут братьев поманил на подвысь дед Гудим. Светел и Сквара заулыбались, сразу ощутили себя огненными Богами, единым духом взмыли на высокий помост: кощунить станем!.. Да не просто так, а перед отцом!.. Ничего чудесней вчерашнего они представить себе не могли, однако старый скоморох предложил им нечто иное и совсем неожиданное. И опять объяснил молча, но столь понятно, что Светел мимолётно подивился: на что другим людям слова?..
И вот уже Сквара нырнул под широкое рогожное покрывало, повапленное белыми и серыми пятнами. Оно стало до того жёстким от краски, что внутри не вдруг угадывался человек. Это было понятно; так они и дома притáивались на охоте. Гудим распушил Светелу волосы, отчего тот окончательно стал похож на маленький подвижный костёр, вложил в руки деревянный меч. Светел крепко стиснул гладкую рукоять.
Бело-серое чудище медленно поднялось, ожившим сугробом поползло через подвысь.
Светел устремился навстречу, замахиваясь мечом.
— Пурга бушует дни и ночи, совсем со свету сжить нас хочет, — нараспев произносил Кербога.
Жог на всякий случай хмурился, в точности Сквара вчерашний: «это как?..» Однако молчал, по крайней мере не запрещая сыновьям лицедействовать.
А снежное страшилище легко поддаваться не захотело. Бело-серый сугроб вдруг принялся наседать и загнал «Бога Огня» на самый край подвыси. Светел даже спросил себя, не забыл ли братёнок, чего ради всё затевалось. Потом сам едва не забылся, еле удержал руку, готовую огреть «пургу» уже не на любки, а в полную силу.
Наконец в сражении обозначился перелом. Чудище стало пятиться, распласталось под градом ударов… и Сквара улызгнул в открытую прорубь, оставив пустое покрывало валяться на досках.
— Вот так огонь, горяч и молод, разит и гонит смертный холод, — проводил его Кербога. И добавил почти шёпотом: — Счастлив твой народ, лыжный делатель… Глядя на таких сыновей, начинаешь в самом деле ждать солнца…
Жог ответил так же тихо:
— Они помнят его. И никогда не забудут.
Наконец Облуша поднялась с раскладной скамеечки. Вчера она побрезговала идти к слишком юной гадалке, но девки возвращались такие довольные, что Облуша тоже решилась — и, кажется, не жалела об этом.
