— А вдруг бы ты промахнулся? — шёпотом спросила она.
Сама Надейка обречённика видела лишь мельком. Зато каждый день слышала, каким огромным и свирепым он был. С каждым новым рассказом убитый душегуб делался всё косматее и страшнее.
У Ворона брови недоумённо сползлись к переносице.
— Не, — протянул он. — Не мог.
Сказано было без хвастовства, он в самом деле не понимал. Надейка робко отважилась возразить:
— Люди ж промахиваются…
Он завернул ей рукав. Отмерил пятую часть расстояния от локтя до косточки, снова принялся мять.
— Ну смотри, — попытался он объяснить. — Тебе дай сковородку и склад на блины, испечёшь ведь? И комом липнуть не будут?
— Не будут, — согласилась она.
— А нас так учат с оружием. Если глаз видит, рука… — Тут его пальцы остановились, он замолчал, взгляд стал пристальным. — Слышь, Надейка…
Девушка почему-то съёжилась, застыдилась, отвернула лицо.
— Слышь, Надейка, — медленно повторил Ворон. — Ты же на поварне от колыбели… С мочалками, с кипятком… Как вышло, что на себя черпак уронила?
Она зажмурилась крепче, попробовала утянуть руку. Он, конечно, не отпустил. Надейка стала дрожать.
— Да ты… ты сама это никак? — догадался Ворон. Пальцы, владевшие тайнами боевого ножа, погладили нежную щёку, стирая слёзы, вдруг брызнувшие из-под век. Он кашлянул. — Ну, дурёха… зачем?
Надейка громко всхлипнула — только один раз. Изо всех сил сжала зубы. Её колотило. Она еле выдавила:
— А чтобы… кто попало… подол задрать не норовил…
Ворон тихо зарычал, передвинулся, обнял Надейку, умудрившись не причинить боли. Как же тихо и радостно оказалось у него на руках…
Он, по обыкновению, сразу всё испортил. Голос прозвучал слишком уж ровно:
— Кто обижал?
Надейка мотнула головой, уткнулась ему в грудь. Сила — уму могила, сила едва осознанная — стократ; только представить, как этот… воронёнок ощипанный… Лихаря пойдёт вызывать… Надейке без того нелегко на свете жилось, лишнее подглядела и маме смерть сотворила, ещё его погибелью сделаться?
Между тем парень, которого учитель хвалил почётливей — соколёнком, очень по-мужски себя вопрошал, как ему дальше величать эту девочку, доверчиво припавшую к залатанной тельнице. Он-то, дурень, размечтаться успел: вот поправится… глядишь, обнимет его! Представить пытался, как возьмёт в ладони её лицо, найдёт устами уста… Как станет гладить белые плечи… косточки утячьи…
Новое и жаркое чувство развеяло, смело самотные мысли. Надейка на муки пошла, вырываясь из чьих-то лап, жадных, похотливых… А он на что был готов ради правды и дружества? Его ли руки такими же лапами станут?..
Надейка вдруг произнесла с удивлением:
— Вправду боль отсягнула.
«Светела бы сюда. Вот кому учёного уменья не надо…» Ворон снова кашлянул:
— Покажешь, что рисовала?
Голос всё равно прозвучал хрипло.
Надейка, спохватившись, вынула дощечку, развернула тряпицу. Из облака угольных пятен с гладкого пласта смотрела моложавая женщина. Смотрела, будто ей во плоти предстал кто-то, по ком она давно выплакала глаза, а теперь пополам рвалось сердце: узнать? не узнать? вдруг лишь померещилось?..
Видно было, как Надейка переделывала поличье. Сперва изобразила Шерёшку, какой та была ныне. Потом принялась стирать ложные годы, возвращая угрюмой бобылке если не счастье, то хотя бы надежду.
— Ух ты, — выдохнул Ворон. Взял дощечку, повернул к свету, долго искал, что бы сказать, но смог лишь повторить: — Ух ты!
Лутошка мчался через лес, летел по крепкому морозному насту на беговых лыжах. Хотелось орать в голос, хохотать и плакать одновременно. Стояла ночь, но ему ночной лес давно стал привычней дневного. А ещё он чувствовал себя почти как тогда, когда Ветер только показал ему свиток с начертанием круговеньки, объяснил, чего хочет, и самый первый раз выпустил в лес. Может, дело было в том, что сегодня облака вновь светились над головой, шаяли серебряным кострищем, опрокинутым в небо. Или нынче Лутошка просто вновь видел перед собой росстани: куда захочу, туда побегу?
Сегодня из-за камня не выйдет злой дикомыт. Не отнимет оружия, не начнёт советы давать. Он, дикомыт, сам вручил бывшему кабальному хорошие беговые лыжи, привычные лапки и заплечную суму для пожитков. Всё это под вечер, как только пришли с Великого Погреба. Кликнул Воробыша, пошёл с ним в поварню, выругивать у жадных стряпок подорожники обвóленному. Сам Лутошка бросился в свой чулан, прятать в укладочку одеяло, безрукавку, сменную тельницу… Он всей шкурой чувствовал, как сейчас вскочит в ненавистную каморку самый последний раз. И выбежит, чтобы уже не вернуться!
