Он рванулся, как свалившийся в ледянку горностай — от рукавицы охотника. Из подвёрнутой кисти тотчас ударила боль, пронизавшая тело до пальцев другой руки, до самых ногтей. Лутошка нашёл лбом коленки, затрясся, тихо завыл, оплакивая незадачную, беспросветную жизнь… которую у него ещё и отнимали теперь.
Ворон дал ему выпрямиться.
— Источник ждёт, — сказал он.
Голос тоже был незнакомый, страшный…
Так Ворон и привёл кабального кругом прогорающего костра: жалкого, беспомощного, с рыжими патлами, прилипшими к лицу. Поставил перед учителем, отпустил. На четвереньках Лутошка оказался уже без его помощи. От костра палило таким жаром, что ноги подломились сами собой.
Ветер долго смотрел на него сверху вниз.
— Ты тоже послужил Матери, кабальной, — негромко проговорил он затем. — Я обещал тебе продление жизни, если выживет стень?
Лутошка пополз к нему, слепой и косноязычный от страха:
— Господин… добрый господин…
Сейчас дюжина рук снова схватит его… закинет в рдеющий жар, в безмерные муки… А то Лихарь примкнёт к опустевшему кольцу, чтобы ещё кто-то смог получить имя… Хотён, Бухарка, даже калечный Пороша…
— Воля Матери обратила твоё преступление благом для учеников, — продолжал Ветер. — Владычица правосудна. Я обещал тебе однажды пересчитать иверины, если будешь усерден? Обещал сделать учеником, если явишь отвагу и голову переимщика принесёшь?
Голос котляра достигал слуха, но разум не мог осмыслить ни слова.
— Господин… — всхлипнул Лутошка.
Всё же слово «иверины» кануло не бесследно. Острожанин вскинул глаза. Ветер вытаскивал из-за пазухи грамотку. Тот самый, знакомый до последней жуковины, берестяной свиток его кабалы. Нешто решил добавить зарубку, отмечая день, когда впереймы никто не пошёл?..
— Сегодня Владычица правит людские дела, — сказал Ветер. — Ты не одолел боем никого из моих сыновей, но ты был усерден… Пусть твои иверины сочтёт Справедливая, а мне ни к чему.
Лутошка ахнуть не успел. Короткий швырок отправил мёртвую грамотку далеко в живое море углей. Тугая берёста взялась было вертеться, являя зубчатый край, словно её впрямь расправляла невидимая рука… Свиток полыхнул и пропал.
— Кончилась твоя кабала, — кивнул Ветер. — Ворон даст тебе оружие и припасы в дорогу. Ступай куда хочешь.
— Смешной ты, — сказала Надейка. — Ногами скорблю, а на что-то руку теребишь…
Он держал её правую кисть, терпеливо мял плоть между большим пальцем и шишом. Оставил наконец, взялся за левую. Добрые были руки, осторожные. Но и не вырвешься, поколи сам не отпустит. Это Надейка, как всякая девушка, тоже чувствовала безошибочно. И… ничуть не боялась.
— Ага, — кивнул он. — Ещё диво дивное есть: ноги мёрзнут, да течёт из носа потом.
Надейка вздохнула, улыбнулась. Удивилась сама себе. Был, оказывается, продух у чёрного облака одиночества и отчаяния, в котором она совсем было потерялась.
— Ты, значит, Ворон теперь?
Огонёк жирника, стоявшего на полу у двери, делал его вправду похожим на клювастую птицу. Горбатый нос, змейки света на волосах, мерцающие глаза. Он улыбнулся в ответ:
— Ну… учитель так говорит. Уж знает небось.
Наваждение рассеялось. Правда, Надейке упорно казалось, что после имянаречения у него и улыбка стала другая.
— Если однажды забудусь и прежним именем назову, осерчаешь?
Ворон удивился:
— На что серчать? Так меня родители нарекли.
— Тоже знали небось…
Он задумался.
— Они меня на другую жизнь называли. Проживи я по их замыслу, так и помер бы Скварой. — Глаза лукаво блеснули. — И то сетовали добрые люди, нас-де с братищем неправильно нарекли… Наоборот надо бы.
— Наоборот?
— Сквара — это по-нашему пламя, — пояснил Ворон. — А брат, он такой и есть… войдёт, сразу светло.
— Как Лутошка, что ли?
Хоть в чём-то равнять Светела с бывшим кабальным было смешно.
— Жарый он. Огненный.
Надейка передвинулась поудобнее:
— Добрым людям всегда виднее…
Вот это была правда святая. Приспешники на поварне только и болтали о том, как храбрый Пороша смертника измотал, а Хотён напугал. После чего, мол, всякий в него ножом бы уметил, не только что дикомыт. Надейка, приученная молчать, знай помалкивала. Её всяко не было у Великого Погреба, а Кобоха и Сулёнка стояли. Того только доспоришься, что засмеют.
