Он хотел взять Юлиану за руку, но ее пальцы так крепко вцепились в ручку двери, что он не смог их оторвать. Лицо его вдруг приняло какое-то своеобразное выражение: он будто чего-то ожидал и вместе с тем был так разгневан, что она испугалась, однако это не помешало ей сказать твердо и спокойно:
— Не забывай, что я при двух свидетелях предупредила тебя о том, что покидаю замок, а потому о «бегстве» не может быть и речи… Злые же языки могут говорить, что им угодно… Боже мой! Что свету до меня? Я не так тщеславна, чтобы воображать, что общество долго будет занимать моя особа, да это и невозможно: я схожу со сцены… А теперь прошу тебя, пропусти меня! Прощаться с тобой еще раз я не стану, мы оба не сентиментальны.
— Да, это так… но только у меня, несчастного, есть в груди вздорное и беспокойное «нечто», и оно возмущается.
Он отступил от двери.
— Дорога свободна, Юлиана, то есть она свободна для нас обоих. Ты, конечно, не думаешь, что я отпущу тебя одну, чтобы ты предстала пред судией, который будет на стороне обвинительницы? Ты намерена поручить наш развод сестре и брату — хорошо, но я хочу быть при этом… Я велю заложить карету, потому что поеду с тобой, — пусть рассудительная и мудрая Ульрика решит…
— Как, Майнау, ты отваживаешься на это? — воскликнула она с испугом.
От резкого движения капюшон соскользнул с ее головы, растрепавшиеся волосы блестящими волнами рассыпались по черному бархату, зонтик упал на пол. Она сложила руки и прижала их к груди.
— Много пережила я горя в твоем доме, однако не хотела бы видеть тебя пред строгим судом Ульрики: я не вынесла бы этого… Что ответишь ты ей, когда она спросит тебя, для чего ты искал руки ее сестры? Что затеял все это, чтобы отомстить другой женщине, что своей помолвкой с графиней Трахенберг хотел при всем дворе поразить герцогиню в самое сердце?
Майнау стоял пред ней мрачный и очень бледный. Он машинально медленно поднял правую руку и заложил ее за борт сюртука. Его молчание и поза говорили о том, что он считает себя погибшим и с притворным спокойствием ожидает решения своей участи.
— И что же дальше? — неумолимо продолжала Юлиана. — Вот что ты должен будешь сказать: «После бракосочетания привез я несчастную статистку, с которой ради приличия нельзя было скоро развязаться, в свой дом, навьючил на нее дорогие убранства, начертал ей программу действия — так заводят часы — и вменил в обязанность неуклонно следовать ей в мое отсутствие… Я знал, что руководит моим домом больной, ожесточенный старик и что относительно него исполнение моих предначертаний представляет собой невыполнимую задачу, что для этого нужно беспримерное самопожертвование, полное отсутствие гордости и чувствительности, и все это, само собой разумеется, присуще кукле, носящей мое имя, живущей под моею кровлей и обедающей за моим столом».
Она замолчала, задыхаясь, приоткрыла рот и откинула назад голову, как бы освободившись от тяжелого бремени и невыразимого горя, терзавшего ее сердце все время, проведенное ею здесь.
— Ты кончила, Юлиана? И, конечно, позволишь теперь мне ответить Ульрике? — спросил он тихо, с невыразимою нежностью в голосе, что приводило всех женщин в «трепет».
— Нет еще, — сурово ответила молодая женщина.
Она в первый раз испытала сладость мести, поняла, как приятно платить холодностью за холодность, презрением за пренебрежение. Она невольно увлеклась и не предполагала, что сквозь это горячее чувство мести проглядывает безнадежная страсть…
— «Этот бедный автомат со своим вечным вышиванием и вокабулами на устах против собственного желания поступил бестактно, слишком задержавшись в доме Майнау, — продолжала она запальчиво. — Он упустил подходящий момент, когда мог с достоинством удалиться, а потому заставил других прибегнуть к крайнему средству — к оскорбительным обвинениям, чтобы поскорее от него избавиться».
— Юлиана!.. — Майнау наклонился к ее лицу и заглянул ей в широко раскрытые глаза, смотревшие на него неподвижно, как это бывает при перевозбуждении. — Как горько мне осознавать, что твой светлый разум впал в такое ужасное заблуждение! Но я сам виноват: я слишком долго оставлял тебя одну, и хотя за все прочее готов отвечать перед Ульрикой, но не за это… Юлиана, не смотри на меня так пристально, — сказал он, беря ее руки в свои, — ты слишком взволнована и можешь заболеть.
