Молодая женщина, видя, что буря готова разразиться над ней, опустила платок, который прижимала к губам, и, бледная как воск, сделала шаг по направлению к мужу.
— Оставь это, Юлиана! — сказал он ледяным тоном, отступив назад и подняв руку, как бы приказывая ей молчать. — Дядя относится к тебе с предубеждением: ты не дотрагивалась до письма, я знаю это, и горе тому, кто осмелится повторить подобное обвинение!.. Однако же я удивился, увидев тебя здесь в этот час.
— Ага! В этом пункте мы совершенно сходимся, — засмеялся гофмаршал.
— До чаю еще далеко, — продолжал Майнау, не обратив внимания на замечание дяди, — при этом тусклом освещении ты не могла вышивать, да я и не вижу здесь ни твоей рабочей корзинки, ни книги, которые могли бы свидетельствовать о твоих занятиях… Обыкновенно ты первая удаляешься отсюда, а приходишь сюда всегда последней. Повторяю, что все эти факты вызывают у меня крайнее удивление, и я только так могу объяснить твое присутствие здесь: под каким-нибудь предлогом тебя вызвали сюда, и ты, Юлиана, поддалась искушению. Птичка попала-таки в силок, и я считаю ее пропавшей, безвозвратно пропавшей. Ты прикована теперь к той руке, которая — разумеется, без твоего согласия и к твоему невыразимому ужасу, — оказала тебе любезное одолжение: сожгла компрометирующее твою матушку письмо… Ты еще не погибла, но все-таки пропала… Зачем ты пришла сюда?!
— Что это значит, Рауль? Что за бессмыслицу ты говоришь? — воскликнул гофмаршал.
Майнау засмеялся так горько и так громко, что его смех отозвался эхом.
— Попроси святого отца объяснить тебе это, дядя! Он так долго загонял жирных карпов в обширные римские сети, что никто не решится осудить его за то, что он раз в жизни пожелал заполучить в свою собственную сеть прекрасную золотую рыбку… Ваше преподобие, святой орден, к которому вы принадлежите, не приемлет часто приводимое в наше время правило «цель оправдывает средства». Может быть, из предосторожности оно нигде не записано, но тем оно действеннее, как на ухо сказанный призыв, и я не могу не поздравить вас с тем, что вы эту сделку с совестью умеете применять и к частным интересам… И правда, разве эти уста должны только творить молитву, перебирая четки?
— Признаюсь, я не понимаю, что вы этим хотите сказать, господин барон, — проговорил священник весьма непринужденно.
У него было время принять спокойную и даже вызывающую позу, хотя по его горевшим жаждой мести глазам и бледному лицу было видно, что он вовсе не так равнодушен, как желал казаться.
— Глупости!.. Я решительно не понимаю, с какой целью ты все это говоришь, — заметил старик, нетерпеливо ворочаясь в своем кресле.
— Зато я понимаю, Майнау, — проговорила молодая женщина упавшим голосом.
Потом она молча воздела руки к небу: ей казалось, что после признания падет огонь на ее голову.
— Комедия! — крикнул гофмаршал своим пронзительным голосом и с негодованием отвернулся.
Священник подошел к нему неверным шагом.
— Не грешите, господин гофмаршал! — сказал он строго и повелительно. — Эта бедная, измученная женщина находится под моим покровительством. Я не допущу, чтобы небесную чистоту ее души…
— Ни слова больше, ваше преподобие! — воскликнула возмущенная Лиана с глазами, пылающими огнем. — Вы ведь знаете, что я «одним поворотом головы возвышаюсь над многими», знаете, что я «высокомерна, как ни одна аристократка, даже та, в жилах которой течет герцогская кровь»! Эти слова недавно были произнесены вами! И вы, непрошеный, все-таки осмеливаетесь защищать меня? Разве вы не знаете, что графиня Трахенберг не потерпит такой навязчивости, а с достоинством отвергнет ее? Пред вами, господин гофмаршал, стоит комедиант, неподражаемый актер! — Она указала на священника. — Поступайте с ним как знаете. Пусть он объяснит вам все, что случилось здесь, в зале, как вам и ему будет удобнее. Я считаю напрасным трудом и унижением своего достоинства сказать хоть одно слово в свое оправдание.
Она быстро повернулась и подошла к мужу; теперь они стояли друг против друга.
— Я удивляюсь, Майнау, — сказала она; как ни твердо и энергично звучал за минуту до этого ее голос, теперь он срывался на рыдания. — Несколько дней тому назад я могла бы оставить Шенверт, не сказав и тебе ни слова в свое оправдание; но с тех пор как я глубже заглянула в твою душу, я лучше узнала ее. Я с большим уважением отношусь к тебе, но, к моему глубокому сожалению, сегодня снова убедилась, насколько ты можешь быть слабым и ослепленным и как искажен твой взгляд на вещи, если ты сам веришь тому, что говоришь… Сама я, конечно, не могу ни устно, ни письменно открыть тебе истинное положение дел, но у меня есть сестра и брат, от них ты услышишь обо мне.
