Он видел, что ее щеки бледнели, а ее глаза, в которых затаилась ненависть, отворачивались от него. Он испытывал страшнейшие мучения, когда она отталкивала его от себя и содрогалась от его прикосновения. Он приходил в отчаяние, но в страхе задвигал двойные засовы, охранял запертые двери, потому что знал: она будет потеряна для него, как только ее нога коснется лесной почвы.
Со временем она стала немного спокойнее, хотя по-прежнему проходила мимо него, как мимо тени или пустого места. Она не поднимала глаз, когда он подходил к ней и ласково разговаривал с нею; она не ломилась больше в окна, раздирая нежное горло дикими криками; она не носилась как бешеная по комнатам и залам, не взбиралась на стены замка с намерением броситься вниз. Она тихо сидела под дубом около башни, так как знала, что скоро станет матерью. Когда приближалась ночь, он брал ее на руки и нес в замок. Она позволяла это, но отворачивалась, чтобы его дыхание не касалось ее и его горячий взор не падал на нее.
Однажды священник из Линдгофа постучал в ворота замка. В народе ходили слухи, что его духовный сын Йост фон Гнадевиц имеет сношения с дьяволом, и он пришел, чтобы спасти заблудшую душу. Он был впущен и увидел то создание, ради которого веселый охотник забыл о привольной жизни в лесу и о небе.
Ее красота и чистота тронули старика. Он заговорил с нею ласковым голосом, и ее сердце, окаменевшее от горя, смягчилось. Ради своего ребенка она согласилась креститься, и их злополучный союз был освящен пасторским благословением.
Когда ее тяжелое испытание кончилось, она прижала побледневшие губы к лобику ребенка, и с этим поцелуем улетела ее душа! Теперь она была свободна. Свободна! Мальчика при крещении назвали именем отца, моим именем. Я со страхом глядел на его глаза — это были мои глаза. Он и я убили ее. Мой старый слуга унес мальчика. Я не могу жить ради него. Симон говорит, да и священник тоже, что едва ли найдется женщина, которая согласится давать грудь моему сыну, потому что в глазах людей я — погибший человек. Жена моего лесничего Фербера кормит теперь младенца, не зная о его происхождении…»
Рейнгард остановился и, пораженный, поднял глаза. Лесничий, который до этого момента, внимательно слушая, стоял, прислонившись к стене, быстро подошел к нему и взял его за руку. Его загорелое лицо сильно побледнело от необычайного волнения. Фербер, не менее изумленный, тоже подошел ближе.
— Дальше! Дальше! — задыхаясь, воскликнул лесничий.
«Симон положил его на порог домика лесничего, — читал Рейнгард, — и видел сегодня, что жена Фербера ласкает его, как и свою родную дочурку. По закону нашего рода мой сын не имеет права на наследство Гнадевицев, но то, что я получил от матери, избавит его от нужды. В ратуше в Л. лежат мои распоряжения и документы, доказывающие, что он — мой сын и наследник. Пусть Господь Бог и сострадательные сердца охраняют его юность, а я этого уже сделать не смогу! Все, что окружало ее в дни счастья, должно быть около нее и после смерти. Драгоценности по праву принадлежат ее ребенку, но мысль о том, что те вещи, которые покоились на ее шее, головке, могут попасть в чужие руки, невыносима мне. Пусть лучше все пропадет здесь.
Еще раз обращаюсь к тебе, тот, кого случай привел сюда, может быть, только через много столетий: помолись за меня и не нарушай покой умершей.
Йост фон Гнадевиц».
Оба брата молча пожали друг другу руки и подошли к гробу. В них текла кровь удивительного создания, которое зажгло любовь в сердце молодого Йоста и не вынесло неволи!
— Она оказалась нашей родоначальницей, — сказал наконец Рейнгарду растроганный Фербер. — Мы — потомки того подкидыша, происхождение которого до сих пор оставалось тайной, потому что бумаги, которые должны были установить права ребенка, погибли в пожаре. Мы должны на несколько дней прервать работу, — обратился он к одному из каменщиков, который, из вполне извинительного любопытства, стоял на середине лестницы и с удивлением слушал о том, что до сих пор оставалось тайной Линдгофа.
— Вместо этого вы должны завтра сложить склеп на кладбище, — распорядился лесничий. — Я сегодня же поговорю с пастором.
