Чуть позже звонит Оля: Булата из больницы, куда он приехал на проверку, перевезли в военный госпиталь, один из лучших во Франции, находится в Кламаре, специализирован по легочным заболеваниям. Начали лечить… от астмы. Привез я ему туда российские газеты, разговорил его как-то — но выглядел он скверно, совсем скверно: за несколько дней переменился так, что смотреть на него было больно…
…Дальше все стало закручиваться по спирали — трагической и необратимой.
— Проснулись все недомогания, — рассказывала мне уже сама Ольга. — Обнажились все уязвимые места — одно за другим. Стали отказывать легкие, почки, печень. Открылась язва — и за ночь ушло два литра крови. Хотели сделать переливание — потребовалась справка о группе крови. А где ее взять?
Все же достала ее Оля — но российской справке не поверили. Пытались установить группу на месте, анализом — так ведь крови и так мало осталось, не идет она — и все тут!
И все тут…
Дочь Гладилина, Алла, почти все это время оставалась в больнице, выполняя роль переводчика с французского. И на французский. Она-то и объясняла врачам, чем был болен Булат раньше: похоже, они поначалу не знали даже, что была операция на сердце, хотя шов на груди вроде бы достоверно свидетельствовал об этом. Был еще какой-то мальчик, видимо, из посольских — он дежурил по несколько часов в день.
Потом на госпиталь обрушилась лавина звонков из Москвы — МИД, Министерство культуры, Союз писателей…
И из французских учреждений, в том числе правительственных: кажется, тогда только стало доходить до госпитальных служащих, кто оказался их пациентом.
* * *
Последние три дня, когда положение стало казаться безнадежным, дали легкие наркотики — и Булат спал. Он так и не проснулся — к вечеру 12 июня, когда перестало биться его сердце. В российском посольстве в эти часы шел прием, посвященный введенному ныне празднику — Дню России. А разговоры там только и были о Булате.
Надо же — такая судьба: родился в день, совпавший два десятилетия спустя с днем, назначенным для празднования Победы, к которой и он успел приложить руку. Три года — от звонка до звонка. Умер в объявленный ныне праздник — День России.
Дни, когда положено праздновать, назначаются властью. Всенародное горе не объявляют. Его не назначают, оно просто приходит, заявляя само о себе слезами, застывшими в глазах людей. Как сегодня — когда не стало Булата Шалвовича Окуджавы.
Ольга последние сутки вообще не отходила от постели мужа, ночевала там же.
— Не стало Булата… — телефонная связь с Парижем была великолепной, и я мог различить малейшие интонации голоса Гладилина: звучал он отрешенно, замолкал, а потом, торопясь, вдруг переходил к каким-то деталям, казавшимся сегодня уже совсем незначимыми и необязательными: что-то о только что закончившейся медицинской страховке, о российском торгпреде, активно пытавшемся помочь с ней.
А я, уже не очень вслушиваясь в эти подробности, вспомнил вдруг, с какой нежностью они — Булат и Гладилин — всегда отзывались друг о друге…
— Будешь говорить с Толей — мои ему поцелуйчики! — не раз приходилось мне слышать эти слова…
* * *
«Я хотел бы жить и умереть в Париже…»
Написано это почти три четверти века назад. Автор слукавил, добавив следующей строкой — «если бы…».
Говорят, очень хотел жить в Париже Владимир Владимирович Маяковский — но не дали. Не позволили.
Окуджава не хотел. И тем более — умирать на чужбине. Выезжая за рубеж, он весь был в России — и с Россией. Я помню, как здесь, в Лос-Анджелесе, жадно просматривал он российскую прессу, ощущая прямую свою причастность к судьбам страны, ее будущему.
И я помню, какая брезгливость звучала в его голосе, когда говорил он о поднявшейся вдруг с самого темного дна мутной и страшной в своей неожиданности фашистской нечисти. В России! — столько претерпевшей от нее — ведь полвека не прошло, ведь живы еще свидетели, живы…
Много чего вспомнится — не сейчас, позже, когда притупится острота этой невероятной утраты. Когда стихнет боль. Когда пройдет время.
Когда пройдет время, Булат будет в нем отдаляться от нас — от всех, кто имел счастье называть себя его современником.
