— Когда он пробовал учиться музыке, — продолжал Баршай, — его педагог по скрипке сказал мне, что способности у него просто невероятные. Это был Павел Лейтер, музыкант Московского камерного оркестра, ученик Столярского, из его знаменитой школы — хороший музыкант, скрипач. Так у сына скрипка очень быстро зазвучала, как надо. Поэтому я, конечно, немножко смущен, что его музыкальный талант остается втуне…
— …А вылился он в производство компактных дисков, — это заговорил сам Владимир, продолжив фразу отца.
— В данном случае вполне можно сказать — «еще не вечер». Может, это только какой-то этап в его жизни — и потом он снова возьмет в руки скрипку, — предположил я.
— Надо бы, наверное, поговорить с твоим другом, — это Володя обращался к отцу. Потом он повернулся ко мне: — У папы есть здесь друг один, который чуть не стал первым концертмейстером Камерного оркестра в Москве. Он преподает, играет в концертах, и ему восемьдесят никогда не дашь. Это — Абрам Штерн, замечательный музыкант, ныне наш земляк — он живет в Лос-Анджелесе.
Случись наш разговор месяцем-двумя позже, я бы мог и сам добавить несколько слов о Штерне: мне повезло встретиться с ним за столом у общих дузей, и должен сказать, что душой застолья был не столько именинник (ктати, тоже музыкант и вообще хороший человек — иначе, чего бы мне делать на его именинах!), сколько его гость Штерн: хохот за столом не смолкал, когда он рассказывал очередной анекдот или смешную историю.
— Вот ты и можешь позаниматься у него! — предложил Рудольф Борисович. — А я постоянно живу в Швейцарии. Одно время я руководил оркестром в Англии, а теперь больше занимаюсь гастрольной деятельностью: езжу по разным странам, дирижирую…
— А с сольными концертами не выступаете?
— Нет, на это совершенно не остается времени: дирижирование, симфоническая деятельность поглотили меня до основания.
— И еще, наверное, где-нибудь преподаете? — но и здесь моя догадка не подтвердилась:
— Нет, к сожалению, сейчас нет. Но тяга к этому у меня есть. Одно время я периодически преподавал на международных дирижерских курсах имени Тосканини, вел так называемый мастер-класс. Есть оркестры, с которыми я чаще других встречаюсь — в Германии, например, в Японии. Собираюсь в скором времени в Берлин ехать — с Берлинским симфоническим оркестром буду работать. А в России работаю в Москве с двумя оркестрами: один из них — бывший симфонический оркестр Всесоюзного радио, теперь он называется Оркестр имени Чайковского, почему-то такая вот трансформация названия; и второй — Российский национальный оркестр, им руководит Плетнев.
Я слышал, что они приезжали сюда, в Америку, и играли в Лос-Анджелесе. И еще я слышал, что ваш новый соотечественник, профессор Маргулис, выступал с ними. В последние годы я работал с оркестром Санкт-Петербургской филармонии, а недавно — еще с одним симфоническим оркестром. Должен сказать, что оба оркестра совершенно замечательные.
Ну, а теперь о Локшине, — Баршай говорил настолько увлеченно, что перебить его хотя бы для уточняющего вопроса казалось просто немыслимым. — Это замечательный композитор! Короче говоря, это один из самых выдающихся русских композиторов. Я его ставлю в один ряд с Чайковским, Шостаковичем, Мусоргским — вот так! Он писал музыку невероятной красоты и драматической наполненности. И был он при этом большим знатоком литературы, хорошо разбирался в ней, чувствовал слово, прекрасно знал поэтов — и поэтому выбирал достойные тексты. Он оставил после себя одиннадцать симфоний. Причем десять из них — на слова.
А какие былиунего авторы! Например, Первая симфония — она названа «Реквием» — для хора и большого симфонического оркестра: текст — на латыни, и целиком. Впервые, между прочим, целиком: до этого текст был вписан в музыку — даже у Моцарта — частично; Вторая симфония — «Греческие эпиграммы»; Третья симфония — на стихи Киплинга; Четвертая, единственная без слов; Пятая — «Сонеты Шекспира»; Шестая — на стихи Блока; Седьмая — японские поэты XI–XIII веков; Восьмая — «Песни западных славян» Пушкина; Девятая — на стихи Л.Мартынова; Десятая — на стихи Н.Заболоцкого.
