Ведь так часто приходится читать стихи, в которых есть всё: ум, аллюзии, всё модное слововерчение и т. д., а душа к ним не лежит, — они мертвые. В таких случаях я испытываю нечто вроде того, что у Толстого чувствовал художник Михайлов, глядя на живопись Вронского: нельзя возражать, если человек напротив тебя на скамье целует восковую куклу, как живую возлюбленную, — но противно. Особенно мне понравились «Рубашка в клеточку» и «Зеленый змий». Но и другие тоже, в частности «На смерть Р. Т.», «Отмотай-ка жизнь мою назад», «Завидуешь мне…», «В Свердловске живущий», «Если в прошлое, лучше трамваем» — в этом стих-нии не забудьте исправить «на зубах этих дядям» (надо: «на зубах этим дядям»). Во всех стихах есть что-то новое, по сравнению с прежними: они повзрослели, если так можно сказать о стихах; в них больше печали (не заемной, общепоэтической, а своей). Е. В. присоединяется к моему мнению и шлет Вам самый нежный привет.
Вы меня огорчили своей невеселой новостью. Что делать? Я бы с радостью поручился за Вас, но понимаю, что такое поручительство смешно и не нужно. Только, пожалуйста, не сорвитесь, не запейте! Это главное, это было бы с Вашей стороны предательством самого себя. Обнимаю. Ваш А. К.
Комментарий Александра Кушнера:
Последний раз Борис позвонил мне за несколько дней до гибели. Он вообще звонил гораздо чаще, чем писал (например, в 1998 и 99 году наше общение в основном состояло из телефонных разговоров). В последнем телефонном разговоре я успел сказать ему, что почти уверен в том, что он получит премию «Северная Пальмира». Так и случилось, но он об этом уже не узнал.
Борис как поэт рос быстро и замечательно менялся, прежняя манера и тематика, принесшая ему успех, казалась ему уже недостаточной; естественность и непринужденность его поэтической речи сочеталась с интеллектуализмом, который был ему свойственен в высшей степени, но в стихах оставался пока в тени. Было в нем и его стихах что-то от Блока, попавшего в силу обстоятельств и времени в провинциальную, постсоветскую, бедную — и все-таки «музыкальную» среду. В разговорах со мной он не раз возвращался к мысли о необходимости поменять «пластинку», сменить или совсем убрать «лирического героя», «приблатненный» антураж и «уголовные мотивы», построить лирику на других основаниях.
Надо было бы написать несколько страниц воспоминаний о Борисе — одном из самых талантливых поэтов молодого поколения и необычайно привлекательном человеке. Когда я думаю, на кого он был похож, на память приходит толстовский Долохов: редкое сочетание той же храбрости и нежности, порывистости и мягкости, холода и сентиментальности. Было в нем долоховское бретерство, избравшее своей жертвой в данном, поэтическом, случае не другого человека, а самого себя. <…>
Свою первую подборку в настоящем центральном журнале — в «Звезде» — Борис увидел, жадно листая девятый номер за 1997 год. До того, в январе он приезжал в Питер на научную конференцию, на которой не появился, зато общался с кем хотел, встречался с Леонтьевым, был на открытии художественной выставки поэта Владимира Уфлянда, пообщался с Кушнером, который читал ему наизусть его, Бориса, стихи о Царском Селе, гуляя с ним по Таврическому саду. В апреле — Москва, Пушкинский студенческий фестиваль поэзии, проведенный в угнетающей роскоши, оплаченной непонятно кем: 150 тысяч рублей за номер в гостинице, 15 тысяч за 20 талонов на питание. Кузин записал в дневнике: «Борис на талоны пригласил в столовую Государственной академии нефти и газа пятерых бомжей. Бомжи посуду не убрали».
Похоже, 1997-й стал годом обретения уверенного мастерства, непустопорожней плодовитости. Собственно, эта книга и началась со стихов того года — о Евтушенко, о саксофонисте в черной арке, и в течение нашего повествования возникают то стихи о Блоке и Есенине, то обращение к Дозморову и Леонтьеву. Много чего было сделано в 1997-м. И вариация на тему Д. Самойлова («Сороковые, роковые…») — «Вдруг вспомнятся восьмидесятые…» (наряду с «Восьмидесятые, усатые…» 1998 года), и один из самых первых и удачных выходов на вторчерметовскую тему:
