Настоящий!
Контрреволюционный!
Сколько враждебных элементов побывало уже за решёткой! Бывший директор УФТИ Александр Лейпунский. Главный теоретик Харьковского физтеха Лев Ландау (он просидел в тюрьме ровно год, и лишь благодаря хлопотам Нильса Бора и Петра Капицы был выпущен на свободу). Основатель УФТИ Иван Обреимов находился под следствием (19 ноября 1940 года за «антисоветские высказывания» его приговорят к 8 годам исправительно-трудовых лагерей).
А сколько человек было расстреляно!
Вот что происходило в Украинском физико-техническом институте.
Академия наук направляла в Харьков представительную комиссию, чтобы она отыскала там факты, которые подтвердили бы своевременность и правильность энкаведешных репрессий.
А член-корреспондент Алиханов стал вместо этого перечислять достоинства проверявшегося института, который, дескать, располагает «… очень солидной базой для исследовательских работ по ядерной физике», и что в нём «… налицо все данные для развёртывания этих работ по атомному ядру в весьма крупном масштабе».
Кто знает, может быть, именно эта интеллигентская «недогадливость» и непростительная «нерешительность» в деле выявлении врагов народа, прокравшихся в ряды советских физиков, и сыграли решающую роль, когда через несколько лет встал вопрос, кому доверить научное руководство «атомной программой» страны Советов? Вечно во всём сомневавшемуся Алиханову или тоже подверженному сомнениям, но умевшему вовремя перестроиться Курчатову?
Впрочем, не будем забегать вперёд.
Вернёмся в конец мая 1939 года — на расширенное заседание Бюро Отделения физико-математических наук Академии наук, где разгорелся очередной спор между физиками-ортодоксами из московской «школы» и их непримиримыми оппонентами.
Страсти закипели из-за того, что учёные никак не могли решить, где же всё-таки и как именно следует проводить работы по атомному ядру. Сконцентрировать их в столице? Или оставить всё как есть, то есть продолжить самостоятельные исследования в Ленинграде, Харькове и Москве?
Академик Сергей Вавилов отстаивал уже знакомые нам позиции «коммунистов-физиков», считая, что, раз Академия наук переведена в Москву, значит, в ней должны находиться все научные силы. Включая ядерщиков, которых, по мнению академика, «следует сосредоточить» в Физическом институте Академии наук. Учёным, которые жили в других городах и занимались там атомным ядром, тоже следовало срочно перебираться в Москву. Со всеми своими приборами и оборудованием. В том числе и с циклотроном, строившемся в Ленинграде. Так считал академик Вавилов.
Московским учёным это предложение понравилось. А ленинградцы энергично запротестовали. Директор ЛФТИ, взяв слово, обратился к Вавилову с взволнованной речью:
«ИОФФЕ. Вот вы сводите всё к задаче сосредоточения. Я считаю, что это — вреднейшая вещь! Разве можно в Советском Союзе иметь один центр ядерной физики? Мне кажется, что это было бы бессмысленно! Во Франции, как мы знаем, вся наука сосредоточена в одном городе — в Париже, и от этого случилось, что наука в течение ста лет деградировала….
Для меня никаких сомнений нет, что сосредоточение ядерной физики в одном месте нанесёт величайший вред науке. Для Советского Союза были бы естественны три центра, в Москве, Ленинграде и Харькове».
С особым воодушевлением Абрам Фёдорович защищал циклотрон, детище своего института:
«ИОФФЕ. Я считаю возмутительным допущение, что на весь Советский Союз должен быть один циклотрон! Это означает поставить советскую физику на уровень… самых отсталых стран. Ведь уже в Японии два циклотрона, а в Америке их двадцать один!.. Как же можно исходить из того, что в Советском Союзе будет только один циклотрон, и что поэтому он должен быть в Москве? Я считаю, что это неправильно и недопустимо!».
Убедительные доводы академика Иоффе были выслушаны со вниманием. Никто не возражал, потому что речь шла о физике вообще. Но стоило Абраму Фёдоровичу заговорить о вполне конкретных «восьми тоннах меди», которые так необходимы для достройки циклотрона, и которые физтеховцам никак не удаётся достать, председательствовавший отреагировал мгновенно:
