Я коснулся ее губ помадой, оставляя на них ярко-розовый след. От природы у моей матери были совершенно бледные губы, словно они и вправду не имели никакого природного пигмента и были созданы только для того, чтобы их красили.
Она сидела неподвижно, казалось, даже не дышала. Зрачки ее расширялись и сужались, это был единственный признак, по которому все еще можно было обнаружить в ней жизнь. Зато, в конце концов, она представляла собой чудесный холст, и я с удовольствием рисовал на ней — ровные острые стрелки, алые губы и длинные, изогнутые ресницы.
Без этого она не просыпалась. Прошел год с тех пор, как папа попал в землю, а тряпка стерла следы его смерти. Утром мама открывала глаза, смотрела в потолок так, словно они были стеклянные, и в этой прозрачности тонуло мое отражение.
Она ждала, пока я придам ее бледным чертам жизни, и я брал ее полосатую косметичку, доставал оттуда краски и старался воспроизвести ее лицо, каким я помнил его.
Впервые увидев ее без макияжа, я испугался — она показалась мне блеклой, исчезающей, призрачной. Но я приноровился красить ее, а она научилась чувствовать, когда я завершал наш утренний ритуал.
Губы ее совершали едва заметное мне движение, и вот я уже видел ее механическую улыбку, принадлежащую женщине с упаковки кукурузных хлопьев.
— Доброе утро, Бертхольд, — говорила она.
Начинался новый день. Она выпроваживала меня за дверь, сменяла кружевную рубашку на платье с яркой каймой, идущей по подолу, и спускалась готовить завтрак, словно бы ничего не случилось.
Она делала вид, что не знает секрета, застывшего между нами. Она снова играла свою роль идеальной матери, заботливой хозяйки из рекламы бытовой техники, которая давно была нам не по карману.
Будто мы оба не знали, что если я не придам искусственных красок ее лицу, она не поднимется с постели.
Мама мечтала сохранить дом. Основной источник наших доходов отошел в небесную бездну вместе с отцом, чем вызвал к жизни мамино желание работать. Она стала приходящей служанкой в доме одного из принцепских чиновников, но он, наверное, несколько запутался в правилах, потому что вскоре сам стал нашим частым гостем.
Это был темноволосый, темноглазый человек с правильными чертами, которые молодость могла выдать за красоту. Конечно, он выглядел юношей, но я и тогда прекрасно понимал, что возраст принцепса определяется не по его лицу, но по занимаемой им должности. Судя по всему, этот человек, звали его Гай, был куда старше мамы. У него была жена и, как рассказывала мать, трое очаровательных ребятишек. Он, как и все принцепсы, прибывшие сюда, чтобы нами управлять, но не чтобы разделять с нами нашу жизнь, обитал в одном из закрытых компаундов. У мамы был пропуск, который она с восторгом демонстрировала в клубе Ненастоящих Женщин.
Думаю, он знал, что она воровала. Но ему, без сомнения, было плевать. Мама не могла мыслить с размахом, а те мелочи, что она утаскивала, очаровательные безделушки, господину Гаю явно не были дороги.
Мне кажется, что именно благодаря его покровительству, а не благодаря маминой усердной работе, нам удалось сохранить дом. По зрелому измышлению, господин Гай появился в нашей жизни в очень нужный момент и благодаря ему мы не оказались на улице. Этого страха, моя Октавия, ты никогда не поймешь, ты как и все человеческие существа испытала ужас при мысли о смерти, страх увечий, боязнь быть нелюбимой, все то, что доступно каждому. Однако кое-где до сих пор обнаруживается счастливый пробел — ты ничего не знаешь о том, как это не понимать, будет ли у тебя крыша над головой завтра.
Я очень боялся потерять дом, я был привязан к нему и знал, как привязаны к нему Хильде и мама. Поэтому мои чувства к господину Гаю были крайне противоречивыми, ненависть и благодарность столкнулись на оживленной трассе моего разума, и авария эта произвела самые неприглядные последствия.
Я так хотел, чтобы он исчез, но боялся даже думать об этом (потому что я способен менять реальность, разумеется, я должен лучше соизмерять свои желания), потому что тогда моя семья оказалась бы в очень шатком положении. Я чувствовал, как мама ненавидит его. Между матерью и маленьким ребенком всегда есть связь, понятная только двоим. Ее взгляды, голос, улыбки — все было безупречным, но я и Хильде чувствовали темное, болезненное, исходящее от нее, и это пробуждало в нас ненависть к господину Гаю, хотя он всегда был предельно мил с нами и даже приносил подарки.
