И все же мне нравились наклейки. Наклейки и карточки, я до сих пор их люблю и собираю в тайне ото всех, охраняя свое достоинство. Хотя, конечно, я не столкну тебя вниз потому, что ты узнала мою тайну. На самом деле я хочу рассказать тебе их все.
Так вот, минут двадцать мы ехали до «Сахара и Специй» по узкой артерии дорожки, которая петляла вокруг деревьев, а затем входила в березовую рощицу. Хильде крепко держалась за меня, и мы оба чувствовали, как нарастает жара.
Под колесами велосипеда хрустели хребты палочек, иногда взвивались вверх мухи, облепившие какой-нибудь огрызок или пропитанный сиропом пакетик. В Бедламе было много мусора — экологическая помойка на границе Империи, в которой вольготно раскинувшийся лес, производящий головокружительно много кислорода, сочетался с удушливым запахом горящих свалок. Сладость мусора и горьковатая свежесть леса, вот первые запахи, заползающие мне в пазухи, когда я вспоминаю о своей стране.
— Ты поймаешь мне бабочку? — спросила Хильде.
— Поймаю, — ответил я. — Самую красивую. Ты хочешь белую или с глазами на крыльях?
— Белую, но с глазами на крыльях.
— Значит, будет такая, — ответил я, еще понятия не имея, где такую найду. — Чтоб мне свалиться в яму в мироздании!
Мы проносились мимо с такой скоростью, что досадливо покачивались по бокам тропинки тонкие ветви деревьев. Я так боялся опоздать, хотя и понимал, что Рудольф не будет меня ругать.
Сердце мое стало легким и большим, когда я увидел молочный бар. Это было небольшая постройка с единственным залом и открытой кухней. Вывеска с розовыми буквами, подчеркнутыми сияющей голубой линией, не переставала гореть даже в полдень, потому что так хотела жена Рудольфа, а он очень строго следовал ее предписаниям.
Я никогда не видел эту женщину, и в то же время у меня создавалось впечатление, будто я знаю ее очень хорошо. По крайней мере, я знал все, что касалось ее представлений о том, каким должен быть модный в то время термополиум.
Подавали там, в основном, коктейли, мороженое, а кроме него жареную картошку с разнообразными соусами, хлеб с сосисками, рубленное мясо с кровью и яйцом. Словом, сытную, жирную еду, способную дать немного инсулинового счастья на очень короткий срок.
Стены были стеклянные, так что даже с улицы можно было увидеть, как повар работает на кухне. Внутри были удобные, но скрипящие от любого движения пухлые диванчики, на которых белая полоска следовала за мятной полоской, белые столы с засевшими под эмалью блестками и неизменными пластиковыми бутылками с соусами, стоящими на них. Я лично отклеивал с них этикетки, потому что мертвая жена Рудольфа и из могилы презирала рекламу. Были и высокие стулья у длинной стойки, перламутрово-розовые и без спинок. На стеклянных стенах висели в неоновых рамках дорожные знаки и мерцали светильники.
Словом, место это было нежное, ласково-сливочное, совершенно не ассоциировавшееся с его нынешним хозяином — двухметровым, усатым Рудольфом, забиравшим в хвост сухие, нечесаные, похожие на разодранную пеньку волосы.
Я остановил велосипед, защелкнул трос, обвив им заборчик, и сунул ключ в карман.
— Сегодня тебя не украдут, — говорил я, и мне становилось очень спокойно. Я знал, что этого действительно не случится. В то время велосипеды в Бедламе не были редкостью. Ты, наверное, думаешь, что мы жили в подвалах, как крысы. Нет, это было время, когда никто не умирал с голода и большинство людей могли позволить себе нечто приятное.
Мы с Хильде вошли «Сахар и специи», я посадил ее на диванчик и пошел на кухню. В зале пахло едой, дешевыми духами и свежим кофе.
Я обернулся и увидел, что Хильде помахала мне рукой и принялась тыкать пальцем в одну белую полоску на спинке дивана за другой.
Рудольф поджаривал сосиски, подкидывал их на сковороде с ловкостью, которая, казалось бы, не должна быть свойственна его неповоротливому телу. Я никогда не знал, в чем его безумие, моя Октавия. Иногда мне казалось, что его не было вовсе. Не каждый из нас похож на психопата из фильма ужасов, не каждый из нас представляет интерес для любителей дикого искусства и тех, кто просто мечтает пощекотать себе нервы.
