Надо понимать, тот Минкин хорошо меня знает и, может быть, вместе со мной ходил «на дело».
А-а, здесь есть и фотографии!
— Зеркало! — крикнул я, и ко мне неторопливо приблизился один из охранников, белобрысый, прыщавый дядька. Я уже начал их различать. Со мною работало три смены. Белобрысый был старшим в этой четверке. Он подошел, потирая глаз и наводя на меня автомат. Коньюктивит, решил я, беря из его рук небольшое зеркальце.
Левой «клешнею» я держал одновременно и зеркальце и фотографию с подписью: «Семенюк на дне рождении Квантришвили». Второе фото демонстрировало меня на скамье подсудимых Курганского горсуда. С этой скамьи я сбежал, если верить подписи, сразу после того, как был сфотографирован. Позировал я и вместе с бывшим замминистра среднегорной промышленности в обществе двух голых девочек — одна голенькая на правом бедре, вторая на левом плече.
Везде в качестве Семенюка выступал рослый, хорошо (даже очень) сложенный парень со спокойным уверенным взглядом.
Я пошевелился всею тушею в своем кресле. Мне было ясно, что я довольно похож на С. С. Семенюка… Если сбросить примерно килограммов сто десять… И мне было приятно на него походить.
Кое–как сложив документы в конверт, я снова подозвал белобрысого.
— Сожги.
Он достал зажигалку и стал подпаливать угол конверта. Причем встал он ко мне боком. А, догадался я, не хочет показывать мне воспаленный глаз… Хочет выглядеть сильным и неуязвимым, гадина. Чтобы позлить его, я посоветовал:
— Ты его, этот коньюктивит свой, чаем, спитым чаем помой… Помогает.
Небольшой уютный пляж, сжатый с двух сторон высокими скальными стенами. Посреди пляжа, лицом вниз, раскинув руки, лежит очень длинный и худой человек. Ногами к почти неподвижной воде, головой к архитектурно замысловатой вилле, расположившейся на каменном уступе в изящном и пышном обществе кипарисов и магнолий.
Человек на пляже одинок… Во всех смыслах. И потому, что никого нет рядом на песке, и потому, что ни перед одним живым существом на свете он не может открыть свою душу. Он знает, стоит попытаться это сделать, его немедленно уничтожат. Истребят, расстреляют, сгноят, сгнобят, сотрут в порошок.
А между тем человек этот — очень большой начальник, это заключение можно сделать по одному только, как он лежит. Он не смотрится странно, занимая в одиночку весь берег бухты. И трехэтажная вилла кажется ему под стать.
Роберт Игоревич миновал последнего охранника, прятавшегося за голым стволом эвкалипта, сунул пластиковый пропуск в карман и по сложенным из полированного ракушечника ступенькам (да, забыл сказать, что вечерело, морской горизонт замалеван красками роскошного заката) спустился на берег пляжа. Глядя безотрывно на лежащего, разделся, бросая без особого уважения пиджак, брюки, сорочку на ближайший камень. Больше всего возился с пропотевшими, прилипшими носками. Разоблачившись, подсмыкнул плавки и затрусил к лежавшему. Часто и мелко дыша, улегся рядом с ним. Выяснилось, что он почти на полметра короче него. Роберт Игоревич поерзал на остывающем песке, беззвучно поскулил, давая понять — вот он, дескать, я. Эти сигналы не отомкнули ведж начальника, и тогда гость позволил себе пошутить. Шутка — это упаковка, в которой можно из рук в руки передать слишком острый предмет.
— Загораем?
Не открывая глаз, лежавший произнес:
Так мгновенно, так прелестно —
Солнце, ветер и вода,
Даже рыбке в море тесно
Даже ей нужна беда.
Нужно, чтобы небо гасло,
Лодка ластилась к воде,
Чтобы закипало масло
Нежно на сковороде.
Роберт Игоревич на некоторое время превратился в удивленную окаменелость. «Шеф, стихи, ничего себе!..» К жизни его вернул приказ:
— Докладывайте!
Подчиненный с облегчением зашептал:
— Все по плану. Пока… Известие, что он на самом деле Семенюк, принял спокойно. Внешне… Материалы, мною предоставленные, изучал с интересом.
— Вы не переборщили? Он человек, насколько я понимаю, примитивный, почти ребенок, но что мы знаем о его чутье?
— Нет, нет Владислав Владимирович, все тщательно продумано… Какие снимки, какие тексты — сорок раз обсуждали. И чутье учитываем.
Владислав Владимирович потянулся вдруг, как проснувшийся удав.
