– Ну… – Егорова потребовала, чтобы Илья хоть как-то отреагировал, но он не мог вымолвить ни слова и просто, как дурак, блаженно улыбался, глядя на нее. – И чё ты лыбишься? – Танька была, как и прежде, немного грубовата.
– Даже не знаю, что сказать, – растерянно пожал плечами Русецкий.
– Тогда зачем звал?
– Я?
– Ты, – подтвердила Егорова, а Илье показалось, что и правда звал, просто забыл: такое бывает.
На этом разговор расстроился, но Танька с места не двигалась и по-прежнему без всякого смущения разглядывала Илью. Он поежился и беспомощно завертел головой. Невзирая на стойкий иммунитет к чужому любопытству, даже ему чувствовать себя личинкой под микроскопом было не особо приятно.
– Чё крутишься, как вошь на гребешке?! – ухмыльнулась Егорова. – Им не до тебя.
И правда не до него. На минуту показалось, что их с Танькой отделяет от одноклассников прозрачная стена, за которой царило веселье, грохотала музыка и в вульгарном танце дергались человеческие силуэты… А здесь все было спокойно. И все же спокойно не было, потому что атмосфера вокруг них была наполнена каким-то удивительным напряжением, выражавшимся в особой проводимости мыслей от одного к другому. И это при том, что оба не произнесли ничего значимого. Тем не менее значимым было все, и Русецкий со стопроцентным попаданием понимал, что она ему «говорит» и что нужно делать прямо сейчас.
Ухода бородатого неудачника Ильи и непонятно откуда всплывшей Егоровой, о которой, собственно говоря, забыли сразу же, как только она покинула школу в возрасте пятнадцати лет, действительно никто из присутствующих не заметил. Ну, может быть, только активист, по-хозяйски осматривающий зал, да и тот тут же запамятовал, настолько незначащими были в его понимании люди. И пока продолжались праздничные конвульсии их одноклассников, эти двое тихо брели по направлению к школе, когда-то связавшей их. Сначала шли молча. Потом Русецкий все же решился задать вопрос, как сложилась Танькина жизнь.
– Да как у всех. – Егорова была немногословна. – Твоя как?
– Как видишь, – смутился Рузвельт, впервые за столько лет пожалевший о том, что рассказывать, собственно говоря, нечего. Одни прочерки в анкете: не был, не состоял, не привлекался, не родил, не придумал, не имел… Он хотел было поделиться с Танькой своими философскими открытиями, но не успел – та громко зевнула. Очень громко, уродливо раззявив рот.
– Не выспалась?
– Выспа-а-а-а… – начала отвечать Егорова, но выговорить до конца не сумела – рот снова перекосило в зевоте. Это было странно, даже для Рузвельта, никогда не судившего о людях по их манерам. Однако как человек начитанный он не мог не знать, что зевота – это физиологическое явление, которое может служить признаком как нехватки кислорода, так и психологического сопротивления, часто вызванного отсутствием интереса к собеседнику. Последнее почему-то задевало, хотя о каком интересе может идти речь, если они расстались тридцать два года тому назад? «Наоборот, – расстроился Илья, – наоборот, должно быть интересно… – И тут же сам себе возразил: – Да с какой стати?!»
Между тем Егорова начала зевать безостановочно, что выглядело просто чудовищно: лицо ее корежилось, из глаз текли слезы, а вместе с ними и краска. Танька стала похожа на истерзанного гнома, с трубным звуком разевающего рот.
– Тебе нехорошо?
– Норма-а-а-а-а… – Егорова не смогла выговорить слово полностью и стащила с себя белый норковый берет.
– Жарко? – сочувственно поинтересовался Рузвельт, но, увидев над Танькиным лбом мокрые слипшиеся пряди, тут же по-отечески строго произнес: – Надень, простудишься.
И Егорова тут же послушалась и нацепила на голову берет, причем сделала это без всякого кокетства, как бог на душу положит. Норковый берет и Танькино далекое от аристократизма лицо не очень-то уживались друг с другом, это было заметно даже Илье, не сумевшему сдержать улыбку.
– Вот чё ты ржешь? – возмутилась Егорова. – Чё смешного-то?
– Ты на эскимоса похожа, – признался Русецкий и аккуратно поправил берет: – Вот так особенно.
– Сам ты эскимос, – проворчала Танька и снова зевнула, но уже не так глубоко. – Ничё не чуешь? – заговорила она странно, вроде как по-старинному.
