С таким случаем она столкнулась впервые, хотя о подселенцах, или, как их по-другому называют, фантомах, слышала много, даже пару раз с ними работала. Егорова пыталась читать об этом явлении, но всякий раз сдавалась: написано было мудрено, ей не по зубам. «Нет и не надо», – решила она тогда и выработала собственное понимание происходящего. Танька видела в подселенцах оболочки чужих душ, питавшихся энергией людей, чаще всего превосходящих их по уму и нравственным качествам.
Егорова часто размышляла о том, что заставляет людей обращаться к посредничеству фантомов, множить собственные оболочки, тем самым калеча чужие судьбы, отнимая жизни. В основном это была зависть, чаще всего неосознанная. Гораздо страшнее, если подселенец появлялся в результате серьезной работы профессионала, наделенного сверхъестественными способностями. И в Илье сидел именно такой. Впервые она увидела этого Другого в том самом сне, где Русецкий стоял на краю могилы, словно раздумывая – шагнуть или нет. А еще Танька знала, что создала этот фантом женщина. Поначалу Егорова даже заподозрила: возможно, Айвика. Но очень быстро поняла: нет, не она, сил маловато. Самое большое – на приворот чуфырит да от сглаза. Хотя не совсем, когда по коридору шла, видела, с чем люди к ней приходили. С разным – и с дурным, и с хорошим. Да и вообще квартира, где жил Илья, была грязной, ровно в ней убили кого или надругались. Одним словом – много боли. Много. Танька это чувствовала по-настоящему, всей кожей так, будто ее содрали, не дотронешься, – саднило, как по-живому.
– В последний раз, – пообещала утром Егорова мужу и даже попыталась что-то объяснить про детство, школу, про «Эм и Жэ…».
– Дура ты, Танюх, – покрутил пальцем у виска супруг, добавив: – Тебе вот кто поможет?
– Ты, – уверенно заявила Танька, хотя знала наверняка, что мужа переживет, вопрос: на сколько?
«Это уж как Бог даст», – в который раз успокоила себя Егорова, но на всякий случай попросила, чтоб ненамного.
– О чем думаешь? – окликнул ее Русецкий, давно расправившийся с тушеной картошкой и сидевший с пустой банкой в руках. Смотреть на Егорову было грустно: она словно стала еще меньше ростом, под глазами залегли тени, лицо превратилось в маленький кулачок. Только глаза поблескивали по-боевому, бесстрашно.
– Банку-то поставь. – Танькин тон изменился. – Поставь! Чего с пустой обниматься? Сейчас сустроим да еще тебя порадую.
– Чем? – пришла очередь удивляться Русецкому.
– А то сам не знаешь, – загадочно ухмыльнулась Егорова и приступила к делу, наказав Илье читать «Богородицу». Рузвельт в ответ вытаращил глаза и отказался: наизусть, мол, не знаю, так-то читал из любопытства, но чтобы знать, – нет.
– Тогда молись как можешь, – приказала Танька и начала.
В этот раз сеанс оказался гораздо короче предыдущего. Но было уже не так волнительно, не так интересно: потрескивание свечей показалось мерным, не таким капризным, как вчера, захотелось спать, о чем Илья тут же не преминул сказать Таньке.
– Успеешь еще, – пообещала та, и Русецкий не узнал ее голос, из которого исчезла задорная хрипотца, глубина и сила.
– Что с тобой? – Илья стащил с головы газету и обмер: Егорова стояла перед ним с почерневшим лицом, шатаясь, как пьяная, из стороны в сторону, и судорожно сжимала тарелку с воткнутыми в воду свечами. – Тань, да ты что?
– Нормаль… – «но» она проглотила.
– Помочь тебе? – На фоне происходившего с Егоровой Русецкий почувствовал себя очень сильным.
– Себе научись помогать, – жестко отрезала Танька и побрела к подоконнику, где долго стояла, изучая восковой блин с обеих сторон. – Вот смотри. – Она подозвала Илью подойти поближе и ножом обвела вмятину, похожую на раскидистое дерево.
– Дерево? – рискнул предположить Рузвельт.
– Дерево-то дерево. Только какое? Смотри внимательно… Видишь? – Не дождавшись ответа, продолжила: – Одна сторона с листвой, а вторая…
– Сухая, – ахнул Илья. – И что это значит?
– А ты подумай… Похож человек на дерево? (Русецкий кивнул). А раз похож, то возьми и представь: ты – это дерево.
– Тогда меня надо полить, – пошутил Рузвельт.
