— Красоте простительно все! — сказал мне однажды член нашего охотничьего коллектива Георгий Бакланов, стрелок «праховый», с мелкой дрожью в руке, но с жадностью в глазах на охоте.
Я угадывал человека по манере носить ружье, по тому, как он относился к птице, к зверю, к егерям, как выцеливал дичь, какие ронял после выстрела фразы. На охоте, на болоте, в поле, в лесу, в человеке приоткрывалась его сущность. Проговаривалось сокрытое, тайное. Человек приоткрывался в обрывках фраз. Природа срывает маски с человека на охоте. Любому егерю видно, кто есть кто! Я был нужен Нагибину как Дерсу Узала. Я был не просто проводник в лесу, на болоте, в поле, я устраивал охоту, я знал места, исколесил множество дорог на своем «жигуленке», исходил тысячи километров по лесам, знал егерей. Охота исцеляла меня. Я не знал тогда, что со временем многие коммерческие фирмы на обслуге будут зарабатывать громадные деньги. Меня приглашали как стрелка в Костромскую область егеря на промысловый отстрел зверя, я не платил ничего, но и мне не платили, все держалось на энтузиазме, на любви к природе, на уважении к охоте. Нагибина я брал на охоту для компании. Я изучал его. Как дичь. Он и пальцем не шевельнул, чтобы помочь мне пробиться. Я был бурьяном. Но мне было интересно понять, кто же он на самом деле, чем жив уставший от жизни писатель, может ли он остановить свой бег, если почувствовал фальшь.
Я стрелял выработанным жизнью и практикой методом, никогда не стрелял, как говорят охотники, внаброс, не ловил на мушку голову зверя или птицы, не бросал ружье вперед с упреждением, я просто вел стволы, как бы догоняя цель, как бы провожая ее с едва заметным опережением и посылая привет. Я пропускал корпус птицы или зверя слева от стволов, а потом вел ружье, обгонял голову, клюв и стрелял, не останавливая поводки, я жил в движении полета или пробежки зверя, я сливался с ритмом перемещения дичи. Важно было слиться с динамикой существа, как с убегающей от стрелка душой, и не останавливаться. Стрелял я всегда без тени жадности, не торопя желание, без уверенности, что убью, а как бы с легким сожалением о выстреле, с легким сознанием греха. Во мне в минуту выстрела не звучало желания. И это было важно. Важно было научиться не горячить свою кровь понапрасну, не перегревать нервы, не возбуждать глаз. Ведь глаз всегда жаден. Особенно на дичь. Он готов проглотить взором весь мир. «Заглядущий» — очень верное слово в русской глубинке. «Заглядущие» люди и едят с жадностью, не только у костра, так что охотника можно вычислить у костра «у котелка». Большинство стрелков стреляет «с желанием» убить, охотник как бы мысленно говорит себе: «Ну, все, уж этот гусь мой…» А глаз подводит. Подводит именно желание: «вот оно, мое!» И гусь вдруг улетает. Желание останавливает ружье в момент нажатия спуска. Нажатие спуска — это как бы команда. А секрет в том, что ее не должно быть, цель надо просто провожать и чуть нажать на спуск, как бы нечаянно. Нагибин не мог остудить «глаз». Он всегда стрелял «с желанием». А желание опережает цель. Такой уж у него характер. Я знал лишь одного писателя, который стрелял с полнейшим спокойствием, почти с грустью… Но о нем позже. Тайну стрельбы, искусство «холодного глаза» я не стал рассказывать Нагибину, я не смел его учить: он был страшно самолюбив и обидчив. Он стрелял странно, кидал стволы вперед, накрывал птицу. Она исчезала из поля зрения. Я не давал ему советов, я знал, что все мои охотничьи истории он записывает.
Когда Юрий Маркович был моложе, легче на подъем, напористее, жаднее до охоты, он звонил нужным людям, и ему устраивали охоту на глухаря, тетеревов, уток. В его домашнем альбоме было много снимков со сценами на охоте. Он любил фотографироваться во время вояжей. Он знал, что со временем эти снимки обогатят его домашний архив, дадут возможность мысленно вернуться к прожитому счастливому дню, «позолотить сердце», подпитаться от ауры ностальгии. Были фотографии в его альбоме, где Юрий Нагибин стоял в позе короля Фридриха III — чуть отставив вправо полноватую, крепкую ногу, походившую на приклад фузеи восемнадцатого века; другая его нога оставалась величественно прямой, как колонна, и напоминала сильную, мощную девушку, было в ней нечто женственно полноватое, дородное, эдакая дамская стать придворной дамы, уверенной в себе. Он стоял вольготно, расслабленно на опушке леса у своей «Победы» с матерым глухарем на тороках, опираясь на эти очень разные ноги. «Фридрих и дама, — думал я, — чем не пара?» А вот снимок, где он стоит у той же «Победы» с вязкой тетеревов и улыбается лениво, вальяжно, чуть играя перед объективом. Вот Юрий Нагибин на снимке посреди опушки леса, рядом лежат у березы два гончака, высунув языки, косятся преданно и заискивающе в его сторону, а у Юрия Марковича в каждой руке по русаку.
