Это самосвидетельство показывает, что изгнание с Афона осенью 1949 г. было для монаха Василия неожиданным и оказалось связанным с обвинениями в «прокоммунистических» и «промосковских симпатиях» — недаром он пишет о своем антикоммунизме и уважении к Константинопольскому престолу. Ситуация была настолько серьезной, что он был готов покинуть Святую Гору ради Великобритании, куда, как читателю станет известно уже на следующей странице, будущего архиерея пригласили для работы над словарем святоотеческих творений.
Из этого же письма ясно, что монах Василий подал в греческий МИД апелляцию, которая будет переправлена из Афин в Фессалоники. Двадцать третьего декабря 1949 г., в пятницу, в 17.00, в здании Македонского генерал–губернаторства собралась Комиссия второй степени общественной безопасности Фессалоникийского судебного округа в составе «тройки» (авторитарные режимы похожи друг на друга до печально–смешного). В «тройку» входили члены суда г. Фессалоники Панайотис Константинидис и Александр Папазисис, а также заместитель генерал–губернатора Македонии Георгий Араванопулос. В качестве секретаря в ее работе участвовал Василий Катсанос. Дело монаха Василия на Комиссии представлял полковник Георгий Ставридис из Высшего управления полиции Центральной Македонии. Комиссия не нашла никаких обстоятельств, позволяющих облегчить участь Кривошеина, и приняла единогласное решение: отклонить апелляцию и продолжить исполнение сентябрьского решения[320].
Будущий архиерей оставался на «обитаемом острове» до начала мая 1950 г., когда он оказался в столице Греции. Об этом мы узнаем из «справки об освобождении», выданной монаху Василию 9 мая руководством 1–го специализированного военного батальона, охранявшего заключенных на о. Макронис. Одиннадцатого мая он уже был в Афинах и получал временную регистрацию в местном полицейском управлении. Согласно постановлению, Кривошеин должен был проживать в доме у изгнанного из Албании митрополита Корицкого Евлогия (Курилы) по адресу: Психико, ул. Еликонос, 5. В паспорте имеются отметки, подтверждающие факт этого проживания и регулярность посещения полицейского участка. Именно в это время Василия Кривошеина и встречал в Афинах отец Борис Бобринской.
Судя по штампу на паспорте, этот документ был аннулирован 1–м Отделом Управления государственной безопасности 24 июня 1947 г., очевидно, в связи с предстоящим отъездом из Греции. К сожалению, письмо английского профессора Г. Лампе, датированное 25 июля 1950 г. и предлагающее Василию Кривошеину место совместителя в Оксфорде для работы над патристическим словарем, не содержит адреса. Похоже, однако, что оно поступило адресату еще в Афинах. Семнадцатого июля 1950 г. датируется первое «афонское удостоверение» Василия, подписанное архимандритом Иустином и утвержденное греческими властями 25 августа, которое подтверждало его монашеский статус и будущее пребывание в православном приходе в Оксфорде. Судя по всему, в конце августа Кривошеин еще находился в Греции и лишь позднее выехал из страны, чтобы, проведя некоторое время в Париже, к февралю 1951 г. попасть на Британские острова.
Возвращение Василия Кривошеина в Афины в 1950 г. естественным образом пришлось на время сразу после окончания войны.
Однако его участие в святогорской Эпистасии, по официальной биографии, ограничивается 1945 г., т. е. временем появления письма игумена Иустина и предполагаемого посещения Василием советского посольства в Афинах. По–видимому, определенные проблемы начались ранее осени 1949 г., как об этом дополнительно свидетельствуют факты отъезда со Святой Горы ряда русских монашествующих в 1946 — начале 1947 гг.
Возможно, что первоначально Василий Кривошеин и советские дипломаты познакомились именно на Святой Горе. Существует информация о посещении работниками дипмиссии, самим Родионовым или его помощниками, Пантелеймонова монастыря на Афоне, о чем свидетельствует книга записи почетных посетителей 1946 г.[321]. Не отсюда ли сведения о «колокольном звоне», как и о появлении в монастыре «русских военных»? Впрочем, считается, что святогорцы холодно встретили соотечественников, даже не перекрестившихся при входе в храм. Естественно, что за их появлением стояло определенное намерение, используя Московскую Патриархию, включить Русский Афон в орбиту советской политики. И надо признать, что на первых порах эти намерения могли соответствовать иллюзиям части братии, как об этом свидетельствует письмо игумена.
