Есть в жизни периоды, до предела насыщенные событиями и чувствами, и их невозможно ни объяснить, ни назвать точным словом. Моя встреча с Одри вписалась именно в такой период, и без того напряженный. Какое это было счастье — снова ее обрести и закрыть наконец скобки нашей болезненной разлуки. Я очутился на небесах, узнав, что все это время она любила меня. Я был счастлив, потрясен тем, что снова вижу ее, слышу ее голос, могу к ней прикоснуться, обнять… Мы дали клятву никогда больше не расставаться, что бы ни случилось. Конечно, мы оба много говорили об Игоре, и оба плакали. Она рассказала о своем детстве рядом с ним, а я — о коротких, но интенсивных взаимоотношениях, связавших нас. Мы оба заново пережили все мои тревоги, все испытания, которым он меня подвергал, и все необычайные приключения, которые породила эта история.
Игоря похоронили на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, отпевание прошло в соборе Святого Александра Невского.
Большинство присутствовавших на похоронах были друг с другом незнакомы, исключение составляла группа слуг. Никто друг с другом не разговаривал, и люди просто прогуливались по тенистым аллеям кладбища, в ожидании прибытия тела. Женщины были в явном большинстве, причем многие из них, очень красивые, пришли в ярких платьях, а не в трауре.
Затем показался гроб, и все инстинктивно сгрудились вокруг него. Гроб несли четверо мужчин в черном. За ними шел Влади, ведя на поводке на удивление спокойного Сталина.
Мы двинулись длинной, молчаливой вереницей по зеленеющему простору этого прекрасного и волнующего места. Над безбрежным покоем светило яркое солнце, шелестели березы, смолисто пахли ели, к ярко-синему небу поднимались узловатые ветви сосен. У поворота аллеи у меня вдруг сжалось сердце. Перед нами стояло фортепиано. За клавиатурой сидел незнакомый молодой человек со славянскими чертами крупного лица и с большими, влажными голубыми глазами. Он заиграл, и хрустальные звуки рассыпались в тишине. Толпа застыла, вмиг захваченная чувством. Одри прижалась ко мне. Мелодия лилась, чередуясь с безутешными аккордами, и была она такой красоты, что разбивала душевную броню самых сильных, трогала их сердца и уводила за собой в те края, где царила скорбная отрешенность чувства.
Эту мелодию я узнал бы среди тысяч других… Моего отца в последний путь провожал Рахманинов. Даже у самых бесчувственных на глаза навернулись слезы.
Прошли месяцы. Мы переехали в особняк зимним утром, когда снег покрыл сад плотным плащом и хлопьями улегся на длинных, величавых ветвях старого кедра. В холодном воздухе чувствовалась горная свежесть.
Меня возбуждала сама мысль жить в таком просторном и удобном доме. В первую неделю мы каждую ночь спали на новом месте и обедали то в большой гостиной, то в библиотеке, то в великолепной столовой. Мы были как двое детей во дворце, набитом игрушками. Все повседневные заботы исчезли, за нас их выполняла прислуга.
К концу второй недели мы наконец обозначили свое пространство, и у нас появились первые привычки на новом месте. Наша жизнь постепенно сосредоточилась в двух комнатах, а остальные, вполне естественно, оказались заброшенными.
Мы много раз приглашали к себе друзей Одри, но что-то не клеилось. Хотя в нашем поведении ничего не изменилось, они чувствовали себя не в своей тарелке в этом месте, которое и меня тоже долго выбивало из колеи. Они смотрели на нас по-другому, и из наших разговоров исчезла непосредственность и теплота. Отношения захирели, стали холодными и отстраненными. Они знали, что мы богаты, и без стеснения просили финансовой поддержки, в которой мы не умели им отказать. Кончилось тем, что мы из разряда друзей перешли в разряд банкиров… А другие, наоборот, всячески добивались нашей дружбы, но мы чувствовали, что ими прежде всего движет желание похвастать где-нибудь, что они у нас бывают. Богатство притягивает к себе карьеристов и задавак. Постепенно мы научились не обращать на это внимания, а потом и вовсе сделались затворниками.
Вездесущность слуг быстро стала для нас вмешательством в частную жизнь. Они могли внезапно появиться, мешая нам по-настоящему расслабиться, покушаясь на нашу близость. В собственном доме мы чувствовали себя чужаками.
