Это были вялые разговоры ни о чем, но Олег видел, что Кара с каждым днем увереннее восстанавливает свою форму. Наставник отделился от ученика занавеской на холодной стороне избы, оттуда по утрам доносились неразличимые слова долгих молитв.
Олег отлеживался возле теплой печи. Трудный путь давал себя знать. Перенапряжение выходило слабостью и сном. Но молодой организм брал свое, и однажды Олег проснулся отдохнувшим, здоровым и почему-то счастливым. Он спустил ноги, потрогал холодный пол и сказал:
— Ну и проголодался же я!
И весело щелкнул зубами.
Вошедший только с мороза Кара свалил охапку свеженарубленных дров в угол, возле печи, внимательно посмотрел на него. От его чужого, беспощадного взгляда Олегу стало не по себе.
— О том забудь, — твердо молвил наставник. — Мы сюда не для отдыха забрались. По-серьезному тебе говорю. С этого места все начнется, с этой избушки свет на всю Россию пойдет. Большую свечу господу здесь зажжем.
Олег примолк, но, одеваясь, спросил, как бы ненароком:
— Интересно, зачем в таких делах могли пригодиться притворяшки? Неужели нельзя было найти людей посерьезнее?
Точно ужаленный, подскочил к нему Кара.
— Можно! — заорал он. — Такие люди были! Но бес попутал, на молодежь понадеялся. На Западе они вон какие! Себя не жалеют. Думал, и у нас найдутся герои, подвижники. Ошибся я или наказан был за грехи. Не знаю. Только зря я притворяшек красной ниточкой повязал, зря. Не стоили они того.
— Какой красной ниточкой?
Олег распрямился, с жадным любопытством ожидая ответа. Ему что-то припомнилось, и неприятное предчувствие тяжело легло на грудь. Кара насмешливо и быстро зыркнул из-под бровей.
Молчание затянулось. Была в нем опасность и ожидание беды.
Олег первый не выдержал.
— Ты убил Люську? — Наконец-то он произнес этот мучивший его все время вопрос.
Звенящий голос Олега насторожил Кару. Наставник подошел поближе к художнику и присмотрелся к нему. Тихо спросил:
— Ты как спал сегодня? Крепко?
— Крепко.
— Это хорошо. Это очень хорошо. А сновидения были?
— Да какие сны! Отвечай: ты убил? — рявкнул Олег, готовый вцепиться в горло Каре.
Старик отодвинулся от него, ухмыльнулся:
— А то ты не знал? Не бил, конечно, стаканчик водочки вынес на порог, от привидения, так сказать, а потом за ноги придержал, чтоб не суетилась. Остальное — на совести у природы. Мороз да ночь, сам понимаешь. Да ты-то что психуешь? Или забыл девочку, что под твою машину попала? И как я тебя спасал, номера менял да “Москвич” перекрашивал? Силен, брат… Но если забыл, так я тебе напомню, хочешь? Помнишь, как прикатил ночью зеленый от страха и рассказал, что сбил девчонку, не поднял и удрал? И не уверен, засекли номер или нет…
— Не надо!.. — прервал Олег.
— То-то, — удовлетворенно сказал Кара. — Все-таки ты меня порадовал. Столько времени невинного строил, видать, здорово натренировался со своими притворяшками.
Укоризненно покачал головой, отошел к себе за занавеску. Оттуда послышался его голос, поминавший имя господне.
Олег сразу обессилел, опустился на пол, застыл в неизбывной муке. Вот как оно получилось. Думал, что навязчивая тоска отойдет, потрясенная сменой впечатлений душа откроется новизне, неожиданности, странности событий. Думал, надеялся, верил — прошлое умрет, изгладится из памяти, можно начинать сначала. Сначала!
Не ушло прошлое. Протащилось на тысячи километров по холодным зимним дорогам и застыло немым призраком в незнакомой грязной избе.
Напрасно крепился Олег Шешневич, изводил себя монотонной водительской работой, травил водкой, тяжелыми хмельными снами. Сидело в нем ожидание собственной погибели, шел к ней навстречу, щуря глаза, а сейчас раскрыл их и увидел свои колени на черном полу, немытые тонкие руки, кошмарный черный низкий свод, стертый до лоска угол печи. Где он?
Он там, где ему надлежит быть. На месте расправы над собой. Горько ухмыльнулся, встал не торопясь, оправил одежду, сделал первый небольшой шажок по направлению к мрачной занавеске, снова пожалел себя. Пожалел нынешнего, еще молодого и такого красивого, пожалел недавнего, неустроенного и заброшенного, а всего больше — пожалел маленького, навсегда исчезнувшего в прошлом Олежку. Время уплотнилось, сжалось, в памяти с космической скоростью мелькали картины, слова. Вспомнил любящую мать свою. Баловала его безмерно, любила бесконечно. Вспомнил и снова ощутил прошлые поцелуи, добрые слова, подарки, похвалы, — реку чистой теплой любви. В реке той плыл беззаботно, легко, веря в ее неиссякаемость, в вечность любви матери, в беспредельные материнские силы. Мать была навсегда, она не могла умереть и вдруг умерла, оставив красивого и слабого Олежку на пустом, холодном берегу. Ах, какие холодные ветры обдували юношу, какие злые градины хлестали по его незащищенному телу. Защищаться надо было, защищаться, и он защищался как мог. Сильно жалел себя Олег Шешневич, проворачивая в своей памяти эпизоды недавнего детства, отрочества, юности.
