Подошла к старому пианино, откинула крышку. Клавиши пожелтели, потрескались (наверно инструмент окончательно пришел в негодность за все годы, что стоял без дела). Надежда легонько ткнула пальчиком первую попавшуюся клавишу — молоточек внутри ударил по несуществующей струне, издав тихий, глухой звук (большинство струн давно порвались, либо были вытащены и использованы в более прозаических целях не одним поколением бывших владельцев).
Надежда оставила попытки извлечь из старого бедного инструмента хоть какой-нибудь звук, и подошла к висящей на стене картине.
Корабельная роща — сумрачный бор, лесная затока с торчащими из воды камнями — пейзаж навевал осеннюю тоску, и был вполне уместен в этой комнате, сглаживая первую радость от огромной просторной залы (Надежда с восхищением отметила, что размер комнаты составлял не менее половины их прежнего жилища).
Выйдя из залы, она мимоходом заглянула в детскую, (запретное слово вывалилось из уст мужа неловким, неуклюжим колобком, и навсегда, во всяком случае, для нее, прилипло к этой комнате). Пока что в ней лежали бесчисленные коробки и сумки — вещи перевезенные мужем из старого домика, которые еще предстояло разобрать и разложить по местам.
Напротив, за шторами, располагалась библиотека. Надежда откинула серые шторы (такие же, только черные, и более плотные были внизу, на кухне — собирали пыль, отгородив от постороннего взгляда погреб, омшаник и вторую дверь в ванную), и вошла в комнату. Тихий шум обогревателя придавал некий неожиданный шарм этой комнате — Надя представила, как в темные, осенние вечера будет сидеть за столом, читая любимую книжку, слушая, как холодный дождь барабанит в окно, рисуя на нем свой незамысловатый рисунок.
Она подошла к книжному шкафу и тихонько охнула — полные собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Достоевского — настоящая находка для истинного ценителя изящной словесности.
Шкаф напротив не таил в себе ничего ценного — пачки каких-то коричневых книг. Надежда наугад вытащила одну, с пожелтевшими страницами и золотой вязью на обложке — "Бремъ — жизнь пресноводныхъ", напечатанная, если верить дате на обложке, в конце девятнадцатого века.
Надежда чихнула, и поспешно положила книгу на место.
Возможно, книги могли представлять интерес для какого-нибудь оголтелого ценителя старины, для нее же, это были просто старые, ненужные тома.
Огромный стол, стоящий у окна приглашал присесть, положив локти на полированную дубовую поверхность, разложить тетради, выключить к чертовой матери свет, зажечь свечи, и писать, макая в чернильницу гусиное перо, прекрасные возвышенные стихи о давно ушедшем времени, когда ценились верность и дружба, уважение и любовь…
Надя хмыкнула и по-прежнему на цыпочках, выбежала в коридор.
А вот и зеркало стоящее рядом с дверью, за которой веранда с засохшими цветами и ровным толстым слоем грязи на длинных подоконниках.
Надежда остановилась перед зеркалом. Выцветшие пятна амальгамы неприятно легли на отражение, оставив странное ощущение тревоги.
Она с неприязнью рассматривала полную, рыхлую блондинку с уставшим, помятым, словно после бессонной ночи, лицом. Накинутый на ночнушку халат только подчеркивал округлые бедра, и пышный зад. Надя скривилась — в последний год она начала стремительно набирать вес. Проклятые гены, доставшиеся от матери, делали свое дело, наполняя тело лишними килограммами, оставляя целлюлитные шрамы на коже. Она с ужасом представила, что скоро (и возможно очень скоро!) станет такой же (полной… просто полной…) как и ее мать — огромная, тучная женщина, с округлым некрасивым лицом и тяжелым характером.
Отражение словно плыло, переливаясь, изменяясь на ходу. Скорее всего, неровная поверхность неодинаково отражала действительность, и поэтому создавалась некая иллюзия движения.
Надежда вглядывалась в зеркало, на некоторое время, позабыв обо всем. Слабое мерцание, почти неуловимое взглядом притягивало. Игривые переливы манили к себе, предлагая войти в зазеркалье, разорвав тонкую, радужную пленку, отделяющую глупую, иллюзорную действительность, от холодного рационализма отраженного бытия.
