— Коренной и здоровенный! вотъ все, что сказалъ въ объясненіе этотъ варваръ.
Я завопилъ, требуя вина, водки, жженыхъ перьевъ, уксуса и престонскихъ солей, но безсердечный старый разбойникъ только усмѣхнулся, и сказалъ:
— Онъ сейчасъ очнется самъ.
— Знаете ли, сэръ, вскричалъ я: — у него тысяча двѣсти фунтовъ годоваго дохода?
— Создатель! я этого не воображалъ! отвѣтилъ онъ, бросая щипчики и устремляясь въ двери.
Я повялъ, что онъ объявилъ во внутреннихъ покояхъ о богатствѣ Долли; прежде чѣмъ я успѣлъ попробовать пульсъ паціента, въ комнату ворвалась мистриссъ де-Кадъ съ бутылкой водки, а за нею влетѣла миссъ Анастасія; она запыхалась, «искала престонскія соли», по ея словамъ, но я зналъ, въ чемъ тутъ дѣло: когда я встрѣтилъ ее на лѣстницѣ, на ней не было кружевнаго воротничка и ея прелестная особа не была украшена брошкой съ камеями; не было тогда на ней тоже золотой цѣпочки, ни узкихъ перчатокъ.
Миссъ Анастасія отнеслась въ страданіямъ Долли съ самимъ трогательнымъ сочувствіемъ и нѣжнымъ состраданіемъ; она настаивала на томъ, чтобы тотчасъ же послать за докторомъ Ле-Дергъ, ихъ пріятелемъ, и съ ужасомъ спрашивала, сжимая руки Долли въ своихъ: «могу ли я, какъ медикъ, поручиться, что есть надежда спасти мистера Икля?»
Мать и дочь такъ суетились, что совсѣмъ истолкли меня: одна совала мнѣ въ руки стаканъ съ виномъ, проливая вино мнѣ въ рукавъ и приказывала, чтобы я пропустилъ хоть капельку въ уста бѣдняжки; другая дергала меня за фалды, патетически требуя отъ меня «надежды», какъ будто надежду я носилъ въ карманѣ и не хотѣлъ удѣлить ей.
Даже когда Долли открылъ глаза и такъ сильно сталъ дышать, какъ при игрѣ на флейтѣ, миссъ Анастасія еще не смѣла вѣрить счастливому исходу дѣла.
Едва я намекнулъ, что Долли не худо бы успокоиться, мистриссъ де-Кадъ стремглавъ кинулась въ гостиную, въ одно мгновеніе ока чехлы были сдернуты съ розовой штофной мебели, и миссъ Анастасія явилась съ подушкой, взбила ее собственными руками, устроила на софѣ комфортабельное изголовье, Долли былъ положенъ отдыхать и всѣ удалились, осторожно ступая.
Выкуривъ съ Бобомъ десятокъ трубокъ, я пришедъ провѣдать паціента. Онъ не спалъ и теръ щеку.
— Больно? спросилъ я.
Онъ поднялъ глаза вверхъ и скромно отвѣтилъ:
— Очень!
— Но все-таки лучше, чѣмъ зубная боль? сказалъ я въ утѣшеніе.
— О, хуже! отвѣтилъ онъ.
Послѣ краткаго молчанія, онъ проговорилъ:
— Какъ они добры — какъ добры и внимательны ко мнѣ!
— Необыкновенно добры и внимательны! отвѣтилъ я,
— Какая у нихъ прелестная дочь! продолжалъ Долли. — Она, я полагаю, съ меня ростомъ, а?
Съ него ростомъ! Дѣвица была ростомъ шесть футовъ, и стоя рядомъ, могла на него глядѣть, какъ на садовую дорожку! Мы, мидльсекскіе, прозвали ее блумсберійской красавицей, о чемъ я его и увѣдомилъ.
— Это совершенно справедливо! отвѣтилъ невинный Долли. — Великолѣпное созданіе!
Я объявилъ дамамъ, что паціентъ проснулся, и онѣ тотчасъ же удостоили его визитомъ. Миссъ Анастасія была еще плѣнительнѣе въ легкомъ, развѣвающемся, воздушномъ платьѣ,
Чувствительный Адольфусъ чуть не ахнулъ при ея входѣ. Кружева обертывали ее, словно облава и вились около нея, и трепетали какъ крылья, а сквозь этотъ прозрачный матеріалъ, сквозила вышитая шемизетка. Голова пораженнаго Адольфуса склонилась на сторону, ротъ слегка раскрылся: онъ былъ побѣжденъ!
Они вступили въ разговоръ. Миссъ Анастасія сѣла около него на софѣ, распустивъ свои роскошныя облака и скрывъ ими Долли почти совершенно.
Она чрезвычайно мило и сочувственно относилась къ его страданіямъ, симпатично вздыхала, трогательно взглядывала. Иногда его рѣчь такъ сильно ее потрясала, что она на мгновеніе закрывала лицо надушеннымъ платкомъ и испускала тихія восклицанія.
— Что особенно заставило васъ такъ страдать? спросила она съ глубокимъ интересомъ.
— Я полагаю, отвѣчалъ очарованный Адольфусъ: — что инструментъ былъ слишкомъ великъ для моего рта…
— А! ужасно! меня это бы убило! пролепетала Анастасія. Но милой дѣвицѣ не угрожала вовсе опасность: ея ротъ, хотя и классическій, былъ достаточно широкъ и вмѣстителенъ.
Старый де-Кадъ пригласилъ меня и Долли остаться обѣдать. Адольфусъ, къ моему великому огорченію, отказался, говоря что не можетъ теперь ничего ѣсть.
