— Ты — мой крест… — пробормотал тогда Кимитакэ-сан, а Мария, глядя на него полными глазами слез, тихо поправила:
— У каждого свой крест. Если его не будет, за что тогда страдал Господь?.. Каждый должен взять на себя хотя бы частичку того безмерного страдания… Не отказывай мне! Если ты не согласишься, у меня, правда, не будет иного выхода…
Кимитакэ-сан никогда не мог объяснить того феномена, который он осознал с первой минуты их знакомства. Эта женщина парализовала его волю, и он, податливый, как воск, гуттаперчиво изменялся, прислушиваясь к молчаливой диктовке ее желаний. Теперь чрезмерная серьезность ее мольбы не поколебала его воли, но он знал Марию и, все еще сомневаясь, с ужасом понимал, что у него нет выбора…
И теперь, столько лет спустя, он оправдывал себя тем, что спас ее жизнь… Но потомственный самурай, живущий в его крови и генах, вооруженный скальпелем во имя созидания красоты и смертельной схватки с любой формой уродства, жестко и определенно твердил об измене высокому врачебному долгу… Только против уродства, к красоте, а если наоборот — это вопреки гармонии жизни, смыслу и чести его профессии и предназначению древнего рода — отвоевывать у мрака свет… Убить красоту — значит поднять руку на Бога…
Молчаливые предки с напряженным ожиданием сурово взирали из своих тяжелых, как доспехи, рам.
Кимитакэ-сан неторопливым движением скинул халат и, обнажив мощный торс, подошел к стене. Снял саблю и, вытащив ее из ножен, хладнокровно провел по острию пальцем. Знакомым покалывающим холодком отозвалось это прикосновение в солнечном сплетении.
Резкий телефонный звонок буквально выбил из его рук поднесенный к животу клинок.
В клинике ухудшилось состояние прооперированного утром пациента. Кимитакэ-сан с нервным смешком задвинул саблю в ножны, водворил ее на свое законное место. Уже через несколько минут собранный, одетый, углубленный в себя, он вышел из дома.
Спустя час его жене Ясуэ позвонили по телефону и сочувствующим голосом сообщили, что ее муж Кимитакэ-сан попал под машину и скончался на месте, не приходя в сознание…
* * *
Симон Гассье тяжело опустился на стул и, положив перед собой тяжелые кисти рук с набрякшими венами, надсадно хрипло вздохнул:
— В голове не укладывается, что Жак уже никогда не сядет вот здесь, напротив меня, как всегда бывало… и мы не выпьем по кружке пива. Он всегда говорил: «Приходи ко мне вечерком, дружище Симон»… Без конца и края царит над миром человеческая подлость… Тронуть Жака — все равно что причинить вред безвинному младенцу. Чистый он был, Божий человек. Потому к нему не только люди тянулись, цветы, растения — вся природа его любила, рук его слушалась, внимала ему, точно приворот какой он знал. А приворот-то и заключался в доброй душе и умных руках…
Алена и Кристиан всем сердцем откликались на каждое слово господина Гассье. Но впереди предстоял длинный тяжелый день, и Алена, собравшись, вытащила из конверта фотографии и разложила перед Симоном. Он озадаченно взглянул на них и с сосредоточенным видом стал шарить по карманам.
— Очки… будь они неладны, — пробормотал он недовольно. — Без очков я слеп, как крот.
— Возьмите мои, — с готовностью предложила Алена и, сняв очечки, подышала на стекла и протерла их кончиком скатерти.
— У воспитанной барышни должен быть специальный платок для такой цели, — не удержался и шепотом произнес Кристиан. — Хорошо, что я без галстука…
— А то бы еще на какой-нибудь ассоциативный вариант невзначай наткнулся, — так же шепотом продолжила его фразу Алена и протянула очки Симону.
Тот отрицательно мотнул головой:
— Вы близорукая хорошенькая мадемуазель, а я дальнозоркий старый пень. Пойду за очками.
— Давайте я, — предложил Кристиан.
— Не получится. Найти мои очки — целая эпопея. Вчера мадам Гассье обнаружила их в коробке с недоеденным тортом.
Симон встал, но его качнуло, и он ухватился рукой за краешек стола.
Алена переглянулась с Кристианом.
— Я вас провожу. Не возражаете? — Она ловко поддела свою руку под локоть Гассье.
— Какой же дурак откажется пройтись под руку с красивой девушкой, — насильно улыбнулся Симон.
