Странно, но немцы побежали от русского штыка. И ни уцелевшие танки, ни самоходки не помогли им.
Русский штык — страшное оружие. Втыкаешь его в низ живота, чуть доворачиваешь, перемешивая внутренности и вытаскиваешь обратно. Вроде бы и ранка-то небольшая. Маленькая четырехугольная дырочка. А в животе врага — хаос и мешанина. Очень страшная, мучительная смерть. Недаром, на Гаагской конференции девятого года русский штык приравняли к негуманному оружию. Но когда война приходит в твой дом — какое тебе дело до гуманности?
Тяжело контуженного Рысенкова оттащили в траншею уже после боя.
От роты осталось тридцать человек. По странным вывертам судьбы уцелели все три комвзвода. Даже ранены не были.
Рысенков оглох, поэтому доклад в полуразрушенном блиндаже читал по бумажке. Правда, буквы двоились, но это ничего, ничего…
Где-то немцы прорвались. Стрельба слышалась в тылу. Рысенков этого тоже не слышал, но так доложили ему лейтенанты. Окружение…
Дождь не прекращался. Серое небо накрыло ленинградскую землю темнотой.
Приказа отступать — не было. Но и держаться было нечем. Еще одна атака — и все.
В конце концов, после долгих раздумий, приказал готовиться к прорыву. Вдоль Черной речки к Чертовому мосту мимо Южной ЛЭП, а там уходить в лес на соединение со своими.
Его под руки вывели из блиндажа. Сильно болела голова. В ней словно колокол бился. Тошнило. И в ушах пульсировало.
Черное небо полыхало, хотя канонады он не слышал.
Полыхало везде.
Старший политрук снял каску и молча ощупал вмятину на своей зеленой каске. И тут его столкнули на дно траншеи, а земля снова брызнула грязью в лицо. Рысенков скорее догадался, чем понял беззвучный крик лейтенанта Москвичева — минометы!
Приказа отступать не было, да. Но и обороняться было уже нечем. Собрав раненых, рота начала ползти в тыл.
Утром же, пятая горнострелковая дивизия вермахта пошла в очередную атаку. Но русские внезапно ушли, поэтому горнострелки осторожно стали прочесывать изувеченные воронками траншеи. Время от времени, раздавались сухие щелчки выстрелов — немцы стреляли во всех, показавшихся им живыми. На всякий случай. К этому они привыкли еще с прошлого лета. Русские воевали неправильно — идешь себе в атаку на разбитые артогнем, перепаханные бомбежкой, отутюженные панцерами окопы — там уже и нет никого, вроде бы. Никто не стреляет — только дымятся воронки. Подходишь… Лежат большевики в тех позах, где нашла их смерть, выкованная тевтонским богом войны. Лежат, не шевелятся, присыпанные землей. Ни одного живого! Идешь дальше — и вдруг выстрел или разрыв гранаты или пулеметная очередь по спинам. Сколько Гансов, Куртов, Эрихов остались лежать в русской земле, сраженные предательскими выстрелами в спину… Проклятые фанатики!
Командир взвода Юрген Мильх научился добивать русских в первую же неделю. Арийская жизнь дороже. А под Севастополем он убедился в фанатичности русских. Эти славяне просто не понимали того, простейшей аксиомы — лучше жить в плену, чем умирать за клочок выжженной земли. Война закончилась бы раньше, если русские понимали бы это. Увы, они слишком тупы для этого.
— Лейтенант! Герр лейтенант! — внезапно раздался крик. — Тут живой и руки поднял!
Надо же… И среди большевиков разумные люди попадаются! Впрочем…
— Стоять! Не подходить к нему! Держать на прицеле!
Странное ощущение дежавю вдруг накрыло лейтенанта Мильха. Это уже было. На Мекензиевых горах в июне сорок второго. Они точно так же прочесывали разбитые русские позиции, когда вдруг из одной воронки встал русский моряк с поднятыми руками. Тельняшка его была изодрана, в левой руке он зажал бескозырку с болтающимися черными ленточками. Солдаты его взвода с шуточками стали подходить к нему. Тот молча скалился в ответ. Мильх споткнулся о вывороченный взрывом камень, что и спасло его, когда моряк уронил бескозырку на каменистую землю. Вместе с гранатой уронил. Себе под ноги. Трое погибших, четверо тяжелораненых.
Держа карабин на перевес, лейтенант осторожно приблизился к русскому солдату. Слава фюреру, у этого в руках ни бескозырки, ни каски не было. Невысокий, белобрысый русский тянул к пасмурному небу трясущиеся грязные руки. Мильх осторожно подошел к нему. Тот чего-то быстро забормотал на своем варварском языке. Говорил он быстро, и лейтенант выхватывал лишь отдельные слова:
