И однако ж, с того мгновения, как близнецы Фаренгейт вступили в дом, в головы им ударила мистическая сила, наполнявшая его. Да, сомневаться не приходилось, вселенная вела их именно сюда. Это и было посланием, доставленным не голосом грозы, но еле слышным щебетанием знакомого детям автомата.
Дело было не только в присутствии пропавших часов, надменно оберегавших собственную экзотическую разновидность времени. Нет, мистика этого места часами отнюдь не исчерпывалась. Вся внутренность дома, казалось, светилась, и намного ярче, чем того позволял ожидать единственный лучик солнца, пробивавшийся сквозь входную щель, а воздух здесь, при всей его льдистости, казался пропитанным благоуханием интимных сближений.
Быть может, прежде всего, свет этот объяснялся картинами. Изогнутые стены были сплошь покрыты ими — теплых тонов картинами, пришитыми бечевой к китовой коже. Тут были картины, изображавшие приключения: крупноватые воины-гухийнуи бороздили на них моря, сидя в игрушечных лодчонках, или рубили друг друга в лапшу. Были сцены охоты с тюленями и белухами, воздевавшими усталые плавники, капитулируя под градом копий. Были изображения птиц, уносивших к солнцу крошечных спящих людей. А прямо над постелью висела картина самая большая — динамичный, выполненный в полный рост двойной портрет темнокожего мужчины и стройной, белой, будто сметана, женщины. Стилизованная прическа ее и ярко-розовые пятна на щеках не оставляли сомнений в том, что женщина эта — Уна Фаренгейт.
Следует сказать, что живописная манера гухийнуи сильно отличалась от той, к которой близнецы привыкли, листая старенькие, принадлежавшие матери сборники сказок. Тела изображенной на картине четы словно плыли в пространстве, окруженные сложным узором из звезд и снежинок. Ступни у этих двоих были до невозможности маленькими, ноги бескостно гнулись, переплетаясь взаимно. Какие-либо покушения изобразить одежду — ну, хотя бы, трусы, — отсутствовали, тела остались нагими, однако к разгулу стихий, по всему судя, невосприимчивыми. У мужчины отросла между ног дополнительная конечность, а Уна обзавелась сразу двумя ртами — один помещался на лице, другой, много больший, на животе. И тем не менее, при всей примитивной эксцентричности этой картины, краски ее были сочными, звонкими, в ней ощущалось нечто от натуры их матери — от лучшей стороны ее натуры, от того, как она выглядела, впадая в наисчастливейшее из своих настроений. В лице Уны — здесь, на этом приношении, сделанном ей гухийнуи, — близнецы признали выражение, которое посещало ее всякий раз, как она собиралась выкупать их и умастить их кожу китовым жиром.
Сама же постель представляла собой подобие гнезда, свитого из шкур самых разных тюленей: хохлача, морского зайца, кольчатой нерпы. Выглядела она удобной до чрезвычайности, что в особенности относилось к двум лежавшим в изголовье мягким подушкам в пастельных тонов наволочках, расшитых крохотными эдельвейсами. Таинто’лилит, стянув одну рукавицу, провела ладонью по шелковому шитью на цветной хлопковой ткани. Потом сняла с нее несколько длинных волос, тонких, черных, с сероватыми луковичками, до которых не сумела добраться краска. Прижавшись к подушке носом, она вдохнула ароматы «Запаха идиллии» и «Песни гиацинта» — пряных духов давно утраченной Баварии. Тем временем, на другом краю постели, Марко’каин разрешил себе испытать мягкость тюленьих шкур, навзничь распростершись на них.
Близнецам страх как хотелось поспать в этой постели, хоть они и понимали, что предназначалась она не для них. Устоять перед совершенным уравнением — две подушки, двое детей — было почти невозможно, и все же, близнецы устояли. Зачарованные и встревоженные, они не без затруднений поднялись на ноги и отвернулись от постели.
«Кик-кик-кик-кик-кик», твердили маленькие часы, крепко приделанные к китовой кости. «Кик-кик-кик-кик-кик…»
Насмелясь подойти к ним поближе, близнецы тщательно осмотрели часы. Тонкая медная цепочка оказалась целой и невредимой; собственно, ее и подтянули совсем недавно, снабдив механизм изрядным запасом времени до следующего завода. Да и к китовому ребру часы были прикреплены с должным тщанием, так что маленький птичий домик сохранял, несмотря на изгиб стены, положение вертикальное. Литая сосновая шишка висела на конце цепочки, точно отвес, подтверждая правильность ориентации механизма. Для того, чтобы часы продолжали работать с такой безупречностью, гухийнуи должны были — между визитами Уны — ухаживать за ними с крайней почтительностью и заботой. Правда, у ружья одного из охотников отломилось маленькое деревянное дуло, но это вполне могло произойти и по дороге от жилища Фаренгейтов сюда, в удаленный от него тайный дом Уны.
