В возрасте, когда все мы романтики, я, право же, была не прочь вообразить нежное чувство, которое могло возникнуть между красавцем Сен-Жюстом и моей прабабкой Анн-Мари. Но крупица хорошего вкуса меня удержала. Не потому, что я на веру принимаю сегодня легенду о целомудрии Сен-Жюста, столь дорогую левым идеалистам всех времен: тому, кто был когда-то любителем наслаждений, не так-то легко от них отказаться; в своей бурной жизни молодой проконсул мог по временам искать возможности расслабиться, отдаваясь плотским утехам, как отдавался верховой езде. Но даже если у Анн-Мари были достаточно красивые для провинциалки глаза, едва ли эта жена одного из «бывших» в австрийских Нидерландах внушила бы Сен-Жюсту сладострастное волнение, которое развратникам той эпохи обычно внушали молодые матери, окруженные детьми. С другой стороны, и моей прабабке наверняка казалось, что этот щеголь опоясанный трехцветным шарфом, забрызган кровью, как и впрямь случилось, когда его в повозке везли на казнь, а гнусные шутники, явившиеся к мяснику с улицы Сент-Оноре, наполнили ведро кровью и окропили ею Робеспьера. Если у Анн-Мари и возникло когда-нибудь желание обмануть своего Пьера-Луи, это скорее произошло бы с белым мундиром. Но в Маршьене Сен-Жюст мне ближе, чем мои отдаленные пращуры. Мне нравится воображать, как со всем неистовством своей безграничной молодой энергии он скачет на лошади, реквизированной у гражданина Декартье. Так он скакал по Булонскому лесу утром 9 термидора, чтобы прийти в себя после бессонной ночи, а в кармане у него лежали сложенные листки речи, в которой он ставил на карту все, не думая, или, наоборот, думая, что, быть может, назавтра, разрубленный надвое, будет лежать на кладбище Эранси.
Едва пришли к концу смутные времена, Анн-Мари снова принялась рожать одного ребенка за другим. Перерыв в этой череде родов, пожалуй, наводит на мысль, что Пьер-Луи отослал жену из занятого врагами замка и некоторые штрихи жизни моей прабабки при санкюлотах, которые я пыталась вообразить — чистой воды вымысел. Как бы там ни было, к пяти детям, которые у Анн-Мари уже были, прибавились еще четверо; один из них — Жозеф-Гислен, родившийся в 1799 году, был моим прадедом. Его старший сын, мой дед, навсегда уехал из Маршьенна около 1855 года, но дети от второго брака остались там, и к концу Второй мировой войны их потомки еще обитали в этом замке.
Ребенком я всего один раз была в Маршьенне, и запомнились мне только цветники и крикливые павлины. Вновь я приехала туда в 1929 году во время длительной поездки в Бельгию, где я не была 20 лет и где возобновила связь с моими родственниками по матери, которых знала только по рассказам. Моя двоюродная бабка Луиза приняла меня с той немного застенчивой доброжелательностью, какая часто отличала хорошо воспитанных англичанок ее поколения. Родившаяся в Лондоне Луиза Браун О'Мира по крови была частично или даже полностью ирландкой; любившие ее говорили, что она из хорошей семьи; недоброжелатели утверждали — впрочем, это второе утверждение отнюдь не обязательно противоречит первому, — что мой двоюродный дед Эмиль-Поль-Гислен познакомился с Луизой и женился на ней в Брайтоне, где она была всего лишь молоденькой гувернанткой. Даты, указанные в документе (разве что в силу необходимости они были указаны весьма неточно) опровергают прочие измышления, еще более злонамеренные, которые касаются рождения их первого ребенка. «Человек чести, он женился на той, кого любил», — говорит, заходя почти так же далеко, наивный биограф семьи. Первые годы этого романтического супружества прошли в имении Эмиля-Поля в Голландии, откуда, на время разлученный с родными, он посылал своему двоюродному брату Октаву Пирме, который был в некоторой степени женоненавистником, письма, прославлявшие его супружеское счастье.
Его сын Эмиль стал карьерным дипломатом. Консерватор в силу темперамента и потому даже не имевший нужды подкреплять свой консерватизм политическими принципами, он был представителем старой гвардии зиждителей Протокола, которого весьма ценили в гостиных Вашингтона, где он два раза весьма удачно женился, но не имел детей ни от одной из жен. Можно подумать, что я описываю еще одного Норпуа32, но у этого валлонца с примесью ирландской крови был вкус к жизни, который не ощущается за хорошими манерами прустовского дипломата. Эмиль любил миловидных девушек, вкусную еду и хорошую живопись. Два последних пристрастия превратили его лондонское жилье в приятное убежище для членов бельгийского правительства в изгнании между 1940 и 1945 годами. Человек довольно резкий, он не пользовался любовью родственников, по крайней мере некоторых, и отличался причудами, свойственными тем, кто делает только то, что им нравится. Будучи послом в Китае сразу после восстания Боксеров, когда правительство Цзу Хси33 согласилось выплатить возмещение за разрушенные здания дипломатических миссий, он добился, чтобы его посольство было построено по образцу Маршьенна; из Бельгии нумерованными посылками были доставлены не только планы, но кирпичи и черепица. Удивительное здание сохранилось по сей день и, кажется, сдано Бельгией посольству Бирмы до тех пор, пока оно не перейдет во владение Китайского государства. Внутри эта диковинка была вполне современной. Однажды Эмилю де К. де М. удалось добиться, чтобы две молоденькие принцессы императорской крови, до той поры никогда не покидавшие пределов Запретного города, приняли приглашение отужинать в его доме; за кофе возникла минутная тревога — высоким особам понадобилось незаметно отлучиться, но больше они не вернулись. Их стали искать: они без устали спускали воду в одном усовершенствованном заведении, каждый раз вызывая маленькие шумные водопады, которым вторили взрывы их звонкого смеха. Описанный вечер стал одним из светских триумфов дяди Эмиля.
