-- Поставь каракуль, добром прошу, -- насупился Евсей. -- Знаешь, что плохому танцору мешает? Не подпишешь -- будешь танцевать намного лучше.
Ивашка в танцоры не стремился. Тяжело вздохнув, вывел витиеватую закорючку. И заканючил, размазывая слезы по впалым щекам:
-- Смерти моей хотите. Да разве ж можно так с христианином поступать. Попутал бес, а кто в наше время без греха? Отдайте писульку, Христом Богом прошу. Жалую всем по рублю, а Пахану два... Нет, два с полтиной!
-- Блатные не продаются! -- гордо ответил Федька.
-- А теперь шлепай отсюда, -- добавил я. -- И помни, узнаем, что за старое взялся, мигом бумажка в нужном месте окажется.
Братья Лабудько подхватили бедного Ивашку под локти и вышвырнули в коридор. Победа была полной. Мой авторитет в глазах "братвы" поднялся на недосягаемый уровень.
Когда принесли ужин, кореша демонстративно ни к чему не притронулись. Кузьмич больше не ругался. С надзирателем произошли заметные перемены: стал ласков, не придирался. Он больше напоминал горничную из дешевой гостиницы, чем смотрителя столичной темницы.
Укладываясь спать, я опять услышал стук в окно. Толкнул Евсея, да где там, пришлось вставать. Вглядевшись в темноту, я еле сдержал радостный вопль. На улице, царапая когтистой лапой стену, стоял большой рыжий кот. Глаза Четка светились зеленым фосфорическим светом. Он выгнул спину и пытался просунуть в узенькую щель зажатую в зубах полевую мышь. Вот и мне "гостинец" принесли! На душе стало легко и спокойно. Я не один в чужом мире.
Где-то в стороне послышался лай и лохматая шавка спугнула кота. А я еще долго глядел в ночь, надеясь заметить зеленый блеск знакомых глаз.
Тюремный распорядок слишком однообразен. Ни тебе прогулок, ни свиданий. Даже замусоленной газетки нет. За три дня один дьяк пожаловал. С таким грубым нарушением человеческих прав надо как-то бороться. Поэтому едва появился Кузьмич с завтраком я встал в позу:
-- Сегодня, господин надзиратель, истекают семьдесят два часа с момента моего задержания. Я требую рассмотрения дела. Либо предъявляйте обвинение, либо отпускайте. В противном случае объявляю голодовку!
Куприян Кузьмич не поверил. За годы службы всякого насмотрелся, но чтоб отказывались от еды -- видел впервые. Смотритель княжеской темницы дважды раскрывал рот, пытаясь ответить, и дважды прикусывал язык. Я повторил:
-- Требую правосудия! Немедленно! Отказываюсь до суда от приема пища!
Переварив услышанное, Кузьмич, наконец, ответил:
-- Я так понимаю, кушать вы не будете. А зря, каша маслицем приправлена. Отдам нищим у церкви, чего ж добру пропадать.
За спиной кто-то из арестантов сглотнул слюну, да так, что услышали на улице. Но у корешей хватило мужества устоять перед ароматом разваренной овсянки.
-- Суда не обещаю, -- сообщил напоследок Пройдохин, -- но фельдшера пришлю. Пусть поглядит, пощупает чего. Может, умом кто из вас тронулся.
Заложив руки за голову, я улегся на нары. Желудок абсолютно спокоен, еще не переварились остатки вчерашнего пиршества. Пару дней можно и на диете посидеть без ущерба для здоровья.
Кореша расположились рядом. Ждут разъяснений. Молчу. Их выдержки хватило на четверть часа. Всех мучает вопрос -- можно или нет жевать, когда никто не видит?
-- Слышь, Пахан, -- прошептал Федька, -- а чего с домашними гостинцами? Неужто на паперть?
-- До последней крошки.
-- И чего ж теперь делать станем?
-- Песни учить, -- отрезал я. -- Запоминайте слова. "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает..."
Не успели доучить второй куплет, явился княжеский лекарь. Перевалив нескладное рыхлое тело через порог, принялся шарить по карманам импортного камзола. Когда докторское пенсне закрепилось на переносице, слуга втащил в камеру объемный саквояж.
Пижонил эскулап. Подбородок выбрит до синевы, на макушке парик обсыпанный пудрой. Чего так барахлиться? Здесь не Елисейские поля, можно скромней. Россиянина этим не проймешь, заграница нам не указ. Хотя как знать, в здешней политике я разбирался так же, как Икар в самолетостроении.-- Я есть знаменитый врач, -- сообщил лекарь. -- Майн имя гер Ганс Август Штольц. Кто, что болит?
